Добро пожаловать, Гость
Логин: Пароль: Запомнить меня

  • Страница:
  • 1

ТЕМА: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание)

ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:26 #11457

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***23***

Днем они догнали Герцева. Коля ткнул лодку носом в берег, кивком
пригласил скитальца садиться. Скорчив брезгливую гримасу, Герцев отпихнул
ногой лодку и покарабкался по оплывине в глинистый крутик, хватаясь за
обвалившиеся дерева и шипицу. На горе он приостановился, снял с плеча
мелкашку и на вытянутой руке, словно из пистолета, сшиб кедровку,
надрывавшуюся на вершинке ели саженях от него в полста, если не больше.
-- Стррело-о-ок! -- восхитился Коля.
Напарник его помалкивал возле парящего под дождем мотора, пошмыгивал
носом.
-- Ну се, поплывем или любоваться будем артистом? -- не выдержал он.
Вскоре объявился Герцев в Чуши. Аким встретил его, постриженного, с
подкрашенными бакенбардами, выпаренного в бане. Акима он вроде бы даже и не
заметил, словно забыл о нем. Поработав какое-то время на пристани грузчиком
в Рыбкоопе, Герцев в зиму определился сразу на две должности -- слесарем и
дежурным электриком на лесопилку. Жить поселился в электромастерской,
старательно ее остеклил, обил дверь, подконопатил, выскоблил, переложил
по-коровьи раскоряченную плиту на русскую уютную печь и даже голичок перед
крылечком за веревочку привязал. "Люблю, знаете ли, после костров и тайги
понежиться в сухом тепле. К тому же хорошо думается, когда топится русская
печка", -- объяснил он начальнику лесопилки, который опешил, увидев, чем
стала продымленная, грязная, воняющая мазутом мастерская, и ставил
новоприезжего парня в пример иным женщинам, да и сам подтягивался в его
присутствии, не матершинничал, не лютовал. И с перепугу иль от уважения
выписывал Герцеву каждый месяц премию, ожидая, что тот непременно сделает
что-нибудь выдающееся, а сделав, сотворив открытие или изобретение какое, не
забудет и его, скромного начальника чушанской лесопилки, помянет где следует
"добрым, тихим словом".
Ночами в мастерской долго не гас свет -- Герцев приводил в порядок
летние записи. Он часто наведывался в пустующую, просторную библиотеку
поселка, где новые, незахватанные, незачитанные книги сторожили аж две
библиотекарши, техничка и еще клубный истопник -- Дамка. Средняя
посещаемость библиотеки равнялась шести-семи душам в сутки. Одна
библиотекарша была замужем за бухгалтером Рыбкоопа, имела корову и двоих
детей. Книг давно никаких не читала и всю работу переложила на "миленькую"
Людочку, которая окончила Минский библиотечный институт, с энтузиазмом
приняла распределение на Крайний Север, уверенная в том, что библиотека и
читатель у нее будут образцовыми. В первую же зиму она забеременела от
вертолетчика, притворившегося активным читателем, и при помощи
подруги-библиотекарши Гавриловны определена была в больницу города
Енисейска, где ее и "опростали" от груза. Летун-ухорез тем временем
перевелся в другой, еще более отдаленный отряд, откуда не подавал никаких
вестей.
Квелая, вечно мерзнущая, сидела Людочка за деревянным, по-лавочному
открывавшимся барьерчиком, глядела на запыленные, с осени еще высохшие в
поллитровой банке ветки рябины и осины, тихо роняла: "Да", "Нет",
"Пожалуйста" -- и все куталась, куталась в теплый шерстяной шарф, листала
свежие тонкие журналы с картинками, вечерами от знойного безделья занималась
английским языком и читала- перечитывала без конца один и тот же роман
"Доктор Фаустус".
Пристрастием к этой заграничной толстой книге она пугала Гавриловну.
Ей, Гавриловне, и Фауст-то зловещей личностью казался. А тут Фаустус!
Страсти-то какие, заморские! Осторожно, матерински заботливо Гавриловна
подъезжала к Людочке с советами: "Вы бы, Людочка, что-нибудь другое
почитали, встряхнулись бы, развлеклись, потанцевали бы, попили бы парного
молока. Если надо, прям в библиотеку таскать стану, бесплатно".
Однажды Гавриловна застала в библиотеке новоприезжего. Он так
обволакивающе-дружелюбно беседовал с Людочкой, навалившись на барьерчик, что
Гавриловна и спугивать беседующих не стала, задом пихнула тяжелую дверь и
упятилась в читальный зал.
Герцев пригласил Людочку в свою белоснежную хоромину, напоил чаем, влив
в него для аромата ложку коньяку, разговорил, разогрел девушку, однако
известил, что у него в Новосибирске жена и дочка, какие-то там планы строить
не следует, но он гарантирует: в Енисейск летать не понадобится.
-- И вы -- хам, -- тихо молвила Людочка, но ночевать осталась -- очень
уж тепло и уютно было у Герцева, да и любопытно было его слушать, мысли он
изрекал не новые и не свои, но с такой убежденностью, с таким неотразимым
напором, что устоять невозможно.
Еще в детстве, насмотревшись на мышиную возню родителей "при искусстве"
-- это в оперном-то обозе -- искусство! -- глумился он, Гога задал себе
задачу: всему научиться, что нужно для жизни, независимой от других людей,
закалить дух и тело, чтобы затем идти куда хочется, делать что вздумается и
считаться только с собою, слушать только себя.
Закончив университет и "отбыв положенное", он тут же ушел из геологов и
бродит где хочет, куда хочет, делает что вздумается, ограничив свои
потребности до минимума, но все, что нужно человеку не барахольных
наклонностей, у него есть: палатка, мешок, нож, топор, бритва,
малокалиберное ружье, из которого он за сто метров попадает в гривенник и,
если надо, убьет лося, медведя, тайменя на отмели. Когда обойдет
приенисейскую тайгу, устанет от нее, переберется на Ангару, по ней к
Байкалу, после на Лену -- все пути земные перед ним открыты...
Людочка слушала оратора, который, будто застоявшийся в стойле конь,
ходил по мастерской, махая руками, говорил громко, увесисто, не говорил,
прямо-таки вещал, и, сама того не замечая, Людочка заведенно, как китайская
кукла, кивала головой, но иногда поднимала веки, отягощенные теменью густых
ресниц, пристально, так пристально, что он смешивался под этим взглядом,
вперивалась в него и снова начинала покачивать головой бесстрастно, до
бешенства спокойно. Один раз она тихо уронила: "А семья? Как же семья-то?
Ребенок?.."
"Женщина есть женщина! И образованная, и начитанная, а все бабьи тяготы
на уме -- семья, квартирка, пеленки, главная собственность -- муж!" Герцев
терпеливо объяснил, что свои родительские обязанности он выполняет, зимою,
когда "служит", аккуратно посылает деньги, ну а летом пусть не взыщут, летом
ему работать недосуг, летом он живет тайгою и водами, добывая на хлеб и чай
случайными заработками. "Семья -- моя грубая ошибка!" -- осуждал себя
Герцев. Людочка гнула свое: "Вас же бичом сочтут! При всем таком возвышенном
-- и бич!" -- "Какое это имеет значение? Важно, как сам себя человек
понимает". -- "Может быть. Может быть... А старость? Одинокой старости вы не
боитесь?.." -- "У меня не будет старости". -- "Как это?" -- очнувшись,
Людочка снова вперивалась в собеседника долгим взглядом, и за сонной
тихостью взгляда чудилась ему насмешка -- окаменелое, надменное лицо
Герцева, в котором просвечивала ощутимая приподнятость над всякой
шевелящейся тварью, линяло, становилось постным -- его возвышенные мысли
падали в пустоту.
И вот пустынный берег Эндэ. Осенняя тайга, вороны, чутко стерегущие
мертвеца, почти угасающая девушка в зимовье. "Чего же не жил ты один-то?
Чего толкался локтями, ушибал людей? Быть человеком отдельно от людей
захотел! Вариться в общем котле, в клокочущей каше -- и не свариться?! Шибко
ловок! Нет, тут как ни вертись, все равно разопреешь, истолчешься,
смелешься. Хочешь жить нарозь, изобрети себе корабль, улети в небо, на
другую землю, живи там один себе, не курочь девок..."
Аким с силой раздернул приржавелую "молнию", достал коробочку из
кармана покойного, помедлил и снял резинку. Блесна, черненая, с самопайным,
пружинистым якорьком лежала как будто отдельно от остальных уд, колец,
карабинчиков и блесен, тронутых рыжиной по ребрам и дыркам. Эту увесистую,
плавно выгнутую под "шторлинг" блесну Аким взвесил на ладони, затем сжал
так, что якорек впился в твердую кожу руки, -- на крупную рыбу, на тайменя
блесна.
Киряга-деревяга, переселившись с Боганиды в Чуш, приблизиться к
должности своей уже не мог. Служил истопником при конторе и доглядывал
рыбкооповский магазин, за что ему платили полторы зарплаты. Но и полторы не
хватало. В Чуши дополна компаньонов, залился с ними в дым Киряга-деревяга,
лишь деревяшка да медаль "За отвагу" с потертой колодочкой еще старого
образца и уцелели у него. Киряга-деревяга попросил Акима приделать к ней
надежную застежку, потому что только медаль "За отвагу" да деревяшка еще
позволяли ему выделяться среди бросовой бродяжки, похваляться подвигами,
поплакать о фронтовом снайпере и о "сыбко большом человеке", каким он был на
Боганиде.
Аким в ту пору шоферил в Рыбкоопе, заглянул как-то к Киряге-деревяге в
сторожку. Тот носом пуговичным швыркает, по скуластым его щекам, путаясь в
редких, детских пушинках, катятся слезы: медали хватился -- нет ее на
телогрейке.
-- Пропил?
Киряга-деревяга залился слезами пуще прежнего, убить его потребовал,
"тут зэ убить, как собаку!".
-- За сколько?
-- Путылька...
-- У-У, морда налимья! -- поднес Аким кулак под нос Киряге-деревяге, --
дать бы тебе, да старый... -- и бросился в лесопильную мастерскую. Он точно
ведал, кто может решиться у нищего посох отнять. Даже в поселке Чуш,
перенаселенном всякими оческами, обобрать инвалида войны, выменять последнюю
медаль мог один только человек.
-- Где Кирягина медаль? Отдай! -- ворвавшись в мастерскую, запальчиво
налетел на Герцева Аким.
Гога открыл стол, взял двумя пальцами за тройничок изящную, кислотой
обработанную блесну и, как фокусник, покрутил ее перед лицом Акима.
-- Лучше фабричной! Не находишь?
-- Ну ты и падаль! -- покачал головой Аким. -- Кирьку старухи зовут
божьим человеком. Да он божий и есть!.. Бог тебя и накажет...
-- Плевать мне на старух, на калеку этого грязного! Я сам себе Бог! А
тебя я накажу -- за оскорбление.
-- Давай, давай! -- У Акима захолодело под ложечкой от какого-то вроде
как долгожданного удовлетворения. -- Давай, давай! -- С трудом сдерживаясь,
чтоб не броситься на Герцева, требовал он.
Гога прошелся по нему взглядом:
-- Удавлю ведь!
-- Там видно будет, кто кого...
-- Сидеть за такую вонючку...
Фразу Герцев не закончил, по-чудному, неуклюже, совсем не спортивно
летел он через скамейку, на пути смахнув со стола посуду, коробку с
блеснами, загремел об пол костями и не бросился ответно на Акима -- нежданно
зашарил по полу рукой, стал собирать крючки, кольца, карабинчики с таким
видом, как будто ничего не произошло, а если произошло, то не с ним и его не
касалось.
-- Доволен? -- уставился наконец на взъерошенного Акима.
-- Ну, че же ты! -- Только сейчас уяснил Аким, что парня этого,
выхоленного, здорового, никто никогда не бил, а ему бивать приходилось
всемером одного, как нынче это делают иные молодые люди, подгулявшие в
компании, клокочущие от страстей. -- Жмет, што ли? Жмет?!
Герцев утер рот и, справившись с замешательством, заявил, что мордобой
-- дело недоносков, он не опустится до драки, а вот стреляться, по
благородному древнему обычаю, -- это пожалуйста. Аким знал, как стреляет
Гога -- с юности в тирах, в спортивных залах, на стендах, а он, сельдюк, --
стрелок известно какой -- патрон дороже золота, с малолетства экономь
припас, бей птицу на три метра с подбегом, так что ход Герцева верный, но
слишком голый, наглый ход, не от тайги, где еще в драке да в беде открытость
и честность живы. Без остервенения уже, но не без злорадства Аким поставил
условие:
-- Стреляться дак стреляться! Как пересекутся в тайге пути, чтоб и
концов не было... Ессе сидеть за такую гниду!..
-- Тебе не сидеть, тебе лежать!
-- Ну-ну, там видно будет. Я не смотри, что по-банному строен, зато
по-амбарному крыт! -- Ах, как ко времени пришлась поговорка боганидинского
рыбачьего бригадира -- так и пришил-пригвоздил почти что к стене в рыло
битого "свободного человека" довольный собою Аким.
И вот пути пересеклись, скрестились. "Сам себе Бог", иссосанный
гальянами, изгрызенный соболюшками, валялся, поверженный смертью, которая не
то что жизнь, не дает себя обмануть, сделать из себя развлечение. Смерть у
всех одна, ко всем одинакова, и освободиться от нее никому не дано. И пока
она, смерть, подстерегает тебя в неизвестном месте, с неизбежной мукой, и
существует в тебе страх от нее, никакой ты не герой и не Бог, просто артист
из погорелого театра, потешающий себя и полоротых слушательниц вроде
библиотекарши Людочки и этой вот крошки, что в избушке доходит.
Перед тем как закопать Герцева и заложить его камнями, Аким ощупал
затылок покойного -- так оно и есть: все вроде бы умеющий, осмотрительный
человек сделал оплошку -- камни в пороге склизки от волосца, по ним и с
хорошим нарезом на подошве сапог прыгай, да остерегайся. У Герцева сапоги
избиты, резина обкатана, сношена -- долго шоркался в тайге, а выйдя на лов,
торопился: в зимовье больная. И когда зацепил тайменя, хотел поскорее его
умаять, забегал, запрыгал по камням, чтобы подволочь рыбину к отмели и
добить из мелкашки. Был, наверное, первый подморозок, поскользнулся, упал,
ударился затылком о камень, на минуту небось из сознания и выбило, но
захлебнулся в пороге здоровенный человек, возможно, и судорогой скрутило,
вода-то -- лед.
Похоронив Герцева, Аким, потупившись, сказал: "Ну вот, понимас, како
дело..." Он поднялся к порогу и в прозрачной воде увидел зеркально мерцающую
катушку, поднял со дна складной спиннинг, по леске подтянулся к тому, что
было тайменем. Скелет рыбины изгрызен зверьками, разбит клювами птиц, голова
разодрана когтями, челюсти тайменя, будто конские подковы с остриями
гвоздей, торчали из песка. Блесны покойничек всегда делал сам и якорьки сам
паял, рыба с них редко сходила. Тут же нашлась и мелкашка, старая,
заслуженная, чиненная на шейке приклада, она была прислонена к камню возле
порога. Вода в момент гибели рыбака стояла у самого камня -- мокромозготник
со снегом валил, под камнями плесень... ...
Теми как раз днями Аким широко обмывал с друзьями в игарском ресторане
будущее фартовое эверовство, а здесь вот люди загибались -- кругом
противоречия, и ликвидируй их попробуй. Всегда было и есть: одному хорошо,
другому плохо и "живой собаке лучше, чем мертвому льву", -- говорил на
поминках Петруни тот самый "путешественник", что весь свет объехал и много
чего изведал и знал.
Приподняв руку, Аким нажал на спуск -- мелкашка щелкнула, и пуля,
возможно назначенная Герцевым ему, Акиму, с визгом устремилась вдаль,
зажужжала, раз-другой слышно задела за стволы кедрачей, топчущихся на
выемках рыжего каменистого берега, нависшего над водой, и упала где-то.
"Салют!" -- вымученно усмехнулся Аким и повел лодку по Эндэ, к избушке,
невольно бросая взгляды на мелкашку и пожимая плечами: очень все же иной раз
занятно получается в жизни.
Когда Аким переступил порог, от окна отлепилось что-то белое.
-- Гога... -- словно бы опухшим языком не попросила, потребовала Эля.
"Ишь ты какая быстрая! -- насупился Аким. -- Черт черта знает! И эта
начинает права качать!.."
Не отвечая девушке, охотник растоплял печку, поставил греть уху, вынес
сваренные рыбьи потроха Розке, собрал на стол.
За ним неотступно следил вопрошающий взгляд, и когда свет огня,
ворочающегося в печи, ударившись о стену, рикошетом попадал в угол, глаза
отсвечивали фосфорически ярко, по-звериному затаенно.
"Ё-ка-ла-мэ-нэ! Какой-то тихий узас! Везет мне, как утопленнику!.." --
и тут же удивился глупости поговорки. От рук и одежды сильнее запахло
утопленником. Мыл руки сперва керосином, затем водой с духовым мылом, но
такой запах прилипчивый -- не отдерешь. "Вонючка!" -- вспомнилось Акиму, --
не молвил, а просто влил слово мыслитель Герцев.
-- Ну, как ты тут, одна-то? -- полюбопытствовал Аким, дожидаясь, когда
смеркнется, совсем погаснет за лесом клок неба, будто смазанный йодом ожог,
обезвреженный по бокам зеленкой, -- хлесткий утренник сулит закат, он
поторопит в путь последнюю птицу, стронет с верховьев последние косяки рыбы,
боящейся промерзнуть со льдом до дна; вот-вот отрежет за берегами и шугой
багаж, хранящийся в устье Эндэ, без того багажа, без припасов им пропадать
на стану. Все здесь определено, рассчитано на одного, не хворого человека.
-- Ну дак как же одна-то тут зимогорила?
-- Эля! -- прошелестело из угла.
-- Эля! -- подхватил Аким. -- Я знаю. -- И, продолжая мысленно жить
своими заботами, повторил: -- Эля! Очень приятно! -- споткнулся, вскочил,
нашарил ее в углу: -- Поднялась! Заговорила! Вот хорошо! Вот славно! -- и
дальше объяснялся, точно с глухонемой: -- Надо мне. Груз! Груз, понимаешь,
груз! Перевозить поскорее, припасаться. Мяса, рыбы заготовить...
-- Гога! -- прервала его девушка.
Аким осекся, поерзал на топчане.
-- Пропал Гога, -- мрачно произнес он, -- ушел. Заблудился...
-- Го-га... не может... -- точно на ощупь собирая слова во фразу, не
соглашалась девушка.
"Может, милочка, может! Тайга и не таких сковыривала, -- заспорил Аким
и удивился: -- Ишь, как он ей мозги-то запудрил! Верит, а?!"
-- Ногу подвернул, может, на медведя напоролся? Сорвался с утеса, в
оплывину попал... тайга-а!
Эля всхлипнула, вжалась дальше в угол. Пазы в углу прелые, сыро. Аким
молча вытянул ее из угла, приспустил на постель, укрыл, погладил по мягкой
голове. На темечке, детски запавшем, теплела тоненькая кожа -- опять жалко
сделалось живого, беспомощного человека, прямо до крику жалко.
-- Эля, слушай меня.
-- Да-а.
-- Я охотник-промысловик. Это мое зимовье. Ты после расскажешь, как
сюда попали. Покуль слушай, че скажу.
Разделяя слова, будто диктуя в школе, Аким рассказал ей все о себе и о
том, что им необходимо делать, чтоб не задрать лытки кверху; ей как можно
скорее поправляться и быть терпеливой, все остальное он обмозгует, обломает,
сделает, и они не пропадут.
-- Жить-то хочешь ведь, правда?
-- Жи-ы-ы-ыть!
-- Вот правильно! Стало-ть, не плачь, не бойся меня. Останешься одна,
тоже не бойся. Я буду все время с тобой. Только багаж...
Он настойчиво, изо всех сил старался убедить ее в чем-то. Эля
напряглась, слушая, но поняла лишь, что этот единственный возле нее живой
человек тоже куда-то уходит, и она вцепилась в него острыми пальцами,
тряслась всем телом, всхлипывала, светилась слезами в темноте.
- Ну, ну, е-ка-лэ-мэ-нэ! Как же? Пропадем же!..
Она так и уснула, скорее утешилась сном, держа в слабой горсти его
рукав. Аким осторожно разжал хрупкие пальцы, посидел еще возле больной,
повздыхал и, наладив все необходимое для существования: еду, питье,
лекарства, тихо вылез из избушки. Розка, увидев ружье, радостно
заповизгивала, запрыгала. Аким поймал ее, прижал собачью морду.
-- Тихо ты! -- прислушался: в избушке ни звука.
В несколько уже коротких дней, загнав себя до полусмерти, изодрав
шестом ладони в лоскутья, Аким поднял к стану багаж. Не в силах поесть,
разуться, залезть в спальный мешок, он воспаленными, слезящимися глазами
уставился на Элю, пытаясь что-то вспомнить, сообразить, но ничего уже не
могла его тяжелая головушка, он упал на лапник, проспал почти сутки.
Разбудило Акима легкое, но настойчивое прикосновение. Охотник открыл
глаза, увидел девушку, сидящую на нарах с накинутым на плечи байковым
одеялом, которое всюду возил с собою по причине его укладистости. В печи
мерцал огонь, в окно лился непривычно ясный, ровный свет, и от него, пусть
навощенно, бумажно, но все-таки и живой жизнью светилось лицо Эли.
-- Снег?
Аким подхватился, голоухим, в одной рубахе вывалился за дверь и побежал
к речке, до боли закусив губы, боясь черно обматериться. "Раздавило! Лодку
раздавило!"
Лодка впаялась в мутную, оловянно прогибающуюся заберегу, одаленную
серой кашей мокрети. Аким обессиленно сел на нос лодки и погладил ее
шершавую осиновую щеку, будто шею коня в упругом коротком волосе. Никогда,
дал он себе слово, никогда в жизни более надеяться на авось не станет,
особенно в тайге -- многое зависело от этой и в самом деле, а не по
пословице утлой лодчонки...
Вернувшись в избушку, он бодро похвалил Элю, молодцом назвал и еще
добавил, что дела их наладятся, не может быть, чтоб не наладились...
-- Гога пропал? -- Эля смотрела прямо. -- Или бросил меня?
"Ишь ты, засумлевалась! Не совсем, значит, дура!" -- отшучиваясь,
дескать, Гога не такой, как Ванька за рекой, Гога не бросит, Аким поскорее
нашел заделье, выскользнул на улицу, принялся тюкать топором по стене --
давно кто-то из пьяных охотников, беглых арестантов или туристов оставил па
бревне похабную надпись. Стесывая матерщину, Аким не переставал мучиться
разными заботами и вопросами. Один вопрос пластырем прилип -- не отдерешь:
"Где? Как? Когда эту приглазненькую девушку охмурил Герцев?"
Сошлись они, Эля-москвичка и Георгий Герцев -- вольный человек, быстро
и до удивления просто. На знакомство и соединение судеб им хватило стоянки
теплохода -- двенадцати минут.
Теплоход подваливал железным боком к чушанскому дебаркадеру, слышались
обычные причальные команды, работал дежурный матрос на носу, а на верхней
палубе, кучно сгрудившись, лепились у желтого леера пассажиры. Герцев
поплевывал в воду с дебаркадера, ожидал теплоход, собираясь купить в судовом
буфете доброго чаю -- в поселке чай дотла истребили чифирщики. Вообще-то
Герцев больше от скуки колотился вместе с другими чушанцами на дебаркадере.
Никак что-то нынче он не мог сняться, уйти в тайгу, удерживала его на
обжитом месте какая-то нерешительность. Он все еще служил на лесопилке, хотя
обрыдли ему и чушанская лесопилка, и поселок Чуш, и библиотекарша Людочка.
Несмотря на все его предосторожности, она ухитрилась "попасть", плакала за
стеллажами, валялась в обмороке при читателях, надеясь спектаклями пронять
Герцева, воссочувствует, мол, и не бросит ее такую...
Со средней палубы теплохода, опершись на леер, без интереса смотрел
вдаль, на поселок Чуш, на огороды его, на поленницы, на бани, парень, совсем
еще молодой, но уже перекормленный. От скуки, должно быть, парень зацепился
взглядом за дебаркадер, за Герцева, взгляд его, утомленный ленью, ничего в
Гоге заслуживающего внимания не отыскал, перешел на сигаретку, которую
парень курил без удовольствия, как бы по обязанности, и, не докуря ее,
бросил, нет, не бросил, не щелкнул, а, разжав пальцы, выпустил и тупо
следил, как она, искря и вертясь, падала за борт.
Рядом с парнем скучала девка, одетая в двухцветный тонкий свитерок,
расшитый на манер одежки Пьеро, напущенный на атласные оранжевые брючки. Те,
в свой черед, напущены были на золотом крашенные туфельки, похожие на те,
что подарил когда-то Золушке принц, а эта, порешил Гога Герцев, отхватила на
сертификаты у модерновых спекулянтов. На груди, зверушечьи к чему-то
принюхивающейся, по свитеру с одной стороны синим по белому пропечатано:
"Ну!", с другой -- белым по синему: "Погоди!" Восклицательный знак величиной
с милицейскую регулировочную палку венчал изречение века.
Девка тоже скучала и курила сигарету, но скучала активно, курила
залпом, жадно и, словно торопясь куда-то, перебирала-перебирала золотыми
туфельками -- Бобби Дилан, оравший из динамика, или еще кто-то не давал ей
покоя, взвинчивал или, наоборот, развинчивал чего-то в человеке, и, вот ведь
оказия, Гога почувствовал, как в нем тоже начало все развинчиваться, ему
тоже захотелось на теплоход, к девке, слушать голос Бобби и застенчиво
гадать: к нему, Гоге Герцеву, лично иль ко всему человечеству обращен вызов,
намалеванный на независимо выпяченной груди. "Повсюду страсти роковые, и от
судьбы спасенья нет!" -- кротко вздохнул Герцев и заметил другую девушку в
мелкострочной, оттопыренной на груди тельняшечке, с отбеленными волосами,
собранными на затылке в метлу, а на лбу отчекрыженными челкой, яркогубую,
глазастенькую, свежую, что луговая земляничинка. Меткий глаз охотника и
скитальца вмиг выцелил и отстрелил от остальной массы эту пассажирку.
-- Эй, курносая! Куда едешь, чего ищешь?
Не переставая сиять глазами и чему-то улыбаться, девушка весело
откликнулась:
-- Долю!
-- Может, вместе поищем? -- Герцев обладал способностью слепых или до
беспамятства пьяных особ не стесняться людей, не видеть их, отделять при
надобности от того, что делал или собирался делать, и потому решительно
никакого внимания не обращал на ухмылки и любопытные взгляды пассажиров, а
также обывателей поселка Чуш, толпящихся на дебаркадере. Пребывая среди
масс, он остался толковать с девушкой как бы наедине. И -- диво дивное!
Девушка, почувствовав что-то неладное, внутренне напряглась, перестала
улыбаться, пыталась сопротивляться наваждению, ощущала, как слабела под
натиском какой-то силы, гипнотической, что ли? Недаром бывший друг по
университету сказал однажды Герцеву: "Ты какой человек? Ты ж с девкой
полчаса разговариваешь, а она и не замечает, что ее уже двадцать девять
минут раздевают!"
"Спустись вниз!" -- указал себе в ноги Герцев, изогнув кисть руки
изящным, дирижерским манером.
Девушка дрогнула, отшатнулась от леера, зашарила по горлу, пытаясь
запахнуться, но на ней всего лишь этот миленький цирковой тельничек с
непорочно белым ободком, непорочно белой чаечкой-аппликацией на непорочно
остренькой грудке с кругленькими ягодками-крыжовинками сосцов под тонкой,
соблазнительно облегающей ее тканью. Чистые, беспомощно слабые ногти в почти
бесцветном маникюре собирали в горсть синенькую травку тельняшечки, чтобы
спрятать, укрыть поскорее так, оказывается, опасно обнаженную грудь.
"Заглонул!" -- прицокнул языком Гога и, не дожидаясь, когда выбросят
трап, перепрыгнул через бортик дебаркадера на теплоход "Композитор
Калинников".
Стоя в очереди у буфета, он рассеянно смотрел на литографический
портрет человека, чьим именем был назван этот легкий белый корабль.
Ушастенький, провинциального вида человек с короткой стрижкой, и коли б не
одухотворен- ный, из нутра высвеченный искрою взгляд, из души вроде бы в
душу направленный, не галстук-бабочка -- вечный атрибут служителей муз, да
не лицо, детская доверительность которого и была уже талантом, тайной его,
вроде бы всем открытой, но даже самому творцу непонятной, мучающей его
неспокоем, терзающей воображение, слух и сердце невидимыми миру страстями --
этот ушастенький человек воспринимался бы как обыкновенный конторский
служащий, обремененный беспросветной долей мелкого чиновника и большим
количеством детей.
В салоне теплохода звучала музыка. Исполнялась вторая симфония
Калинникова, любимая в семье Герцевых.
"Отец композитора служил становым приставом во Мценском уезде. После
помощником исправника в Брянске", -- слушая пространственно-печальную, ничем
не загроможденную музыку, читал Герцев биографию Василия Сергеевича
Калинникова, и ему чудилось, что шел он чистой степью, уже тронутой шорохами
осени, и вдали недвижно стояла желтая береза, одна-единственная на всю
землю. "В условиях старого, эксплуататорского строя вынужденный пробивать
себе путь к высотам искусства ценой мучительных лишений и борьбы, он в конце
концов надорвал свои силы". И дальше все, как у нас в России быть должно:
восторги и слезы при исполнении первой симфонии, шапка по кругу для
собирания средств на лечение смертельно больного чахоткой композитора, но
спасать его уже поздно. "Ах, Мати Божья!" -- вздохнул Герцев и напрягся
слухом: исполняется как будто и не Калинников? Григ, пожалуй? Кажется,
вступление к единственному фортепьянному концерту -- Аллегро-мольто-модерато
или как там? Тр-р-рам-пам! Та-ра-ра-рам-пам! "Да-а, дожил, докатился!
Норвега с русским путать начал! Все путем! Как и предсказывали дорогие
родители..."
Родители, дети старомодных сельских педагогов, помешанных на поэзии и
музыке, встретились в музучилище, в консерватории бедовали уже как муж и
жена -- незаметно для себя, под менуэты и фуги сочинив ребеночка. Матери так
и не удалось "добить" консерваторию из-за дитяти, отец же, пока ее кончил и
получил место в оркестре оперного театра, сделался неврастеником. Мальчик
рос под мелодию Глюка, засыпал и просыпался с нею. Годам к десяти он
припадочно закатывал глаза при звуке папиной флейты, вырубал проигрыватели,
радио, ни на какие концерты, тем паче в оперный театр, не заглядывал, назло
матери уродовался на пустырях с футбольным мячом. Рано стал зарабатывать
собственные деньги. Родители мечтали пристроить его в гуманитарный вуз, но
после десятого класса он заявил: если ему не позволят поступить на
геологический факультет, он уйдет из дому или повесится.
Маленькая, истеричная мама рано умерла. Папа, слышно было, женился
вновь, но так ли это, Георгий точно не знал -- он ни с кем, и с родителем
тоже, в переписке не состоял.
"Тр-р-рам-пам! Тара-ра-рам-пам! Что же это все-таки? Григ или
Калинников?.."
Отчего-то вспомнились только что увиденные на теплоходе парень с
девкой. Уронив сигарету и не зная, что бы еще сделать, парень вперился в
поселок и что-то с усмешкой сказал девке. Перестав вихляться и топотить,
девка тоже вперила из-под густо намазанных синей краской век -- взор не взор
-- что-то, в общем, воспаленное, уже расплавленное всезнанием,
пресыщенностью доступных наслаждений. Смотрела девка на землю, на поселок,
на людей, толпящихся на берегу, у борта дебаркадера, и не то жалела всех, не
то обижалась за то, что такое население, такой неинтересный ей народ
показывают. Какая-то нарочитая, театральная манерность этой ультрамодер-
новой девушки гнула в дугу ее естество, презрение ко всему, даже
забубенность ее были жалкими.
Вышел лицедей на улицу! В гримах вышел, в париках, в аляповато ярких
одеждах, и ничего, кроме ленивого пресмыкания перед модой, собою не
возбудил...
Театр же, сдавши бутафорскую рухлядь в общее пользование, отряхнув с
себя вековой прах, зажил естественной жизнью, в нем почти не стало грима,
стираются окаменелые условности, снимаются занавесы, убираются декорации, и
вот уже принц Датский дует современные песни под гитару; Отелло душит
Дездемону в белых перчатках; работяги с шагающего экскаватора в слюнявой
истории, повествующей о страданиях современной Магдалины, работающей
кассиром в поселковом магазине, бродят в сапогах по залу и кричат на сцену:
"Пижоны!"
Где зрители? Где артисты? Где жизнь? Где театр? Где правда? Где ложь?
Все перемешалось, все на распутье меж игрой в жизнь и самой жизнью. И эти
вот парень с девкой, да и он, Герцев, по правде-то сказать, раскорячились:
одной ногой в театре, среди лицедеев, другой -- на вольном мирском просторе,
на всех земных ветрах.
-- А вот и я!
В створчатую стеклянную дверь просунулась девушка, уже в нейлоновой
курточке, старающаяся сохранить все тот же безотчетно радостный вид на лице,
но в голубых, беспокойно расширенных глазах ее угадывались признаки
смятения.
-- Цвай минут! -- Герцев быстро рассовал по карманам покупки -- пачки с
чаем, лаковую баночку с монпансье, два плавленных сырка; небрежно держа
бутылку сухого вина с виноградным листом на картинке загорелой жилистой
рукой, на которой синела наколка и скромно светилось золотое колечко,
подхватил девушку, вывел в коридор, интимно к ней склонился; -- Так, значит,
долю ищем, красавица?
-- Папу я ищу! -- пытаясь высвободиться, заявила девушка.
-- Па-а-апу-у! -- не выпуская девушку и как бы окутав ее теплыми,
вязкими парами, изумился Гога: -- Он что, от алиментов бегает?
-- Он работает! -- решительно отстранившись, сказала девушка и назвала
имя известного эпидемиолога. -- Его экспедиция на Нижней Тунгуске.
-- Она была там в прошлом году! -- Герцев встревоженно глянул на часы
-- до отправления "Калинникова" оставалось шесть минут: -- Объяснения на
ходу! Где ваша каюта?
Когда теплоход "Композитор Калинников" отваливал от чушанской пристани,
девушка по имени Эля, переплетя ножки, обутые в новенькие пестрые кеды,
изображая беспечность на лице, стояла на дебаркадере возле клетчатого
чемоданчика с "молнией" и кожаной сумки, из которой торчала ручка теннисной
ракетки. Эля кому-то на теплоходе махала рукой, пожимала плечами, разводила
руками и то застегивала, то расстегивала нейлоновую курточку цвета бычьей
крови -- налетел спортивного вида парень, опрокинул, подхватил, уволок,
сказав, что только он и знает, где находится "папина" экспедиция, и что
только он может доставить дочку к папе.
Теплоход меж тем неторопливо развернулся, стеснив собою Енисей, и,
уцелившись узким, обкатным носом в северные распахнутые дали, застучал
громче, взвихрил кудрявый дымок над трубой, круто взбурлил за кормою воду,
откинул ее свитым бугром и покатился на круто выгнутый озор реки, где
качались, мерцали в солнцебое две меж собою не соединяющиеся полоски земли.
Скоро теплоход завис меж ломко подрагивающими стрелками и не шел
дальше, не качался, а белосахарным кубиком намокал снизу, опускался в воду,
пока наконец совсем в ней не растворился.
Выезжать из Чуши Гога не торопился, заверяя, что в тайгу не сунешься --
гнус. Пожили недели две в беленькой мастерской, читали книжки, говорили и
наговориться не могли, шлялись белыми ночами по окрестностям, держась за
руки, читали стихи, пели песни, ловили закидушками рыбу. Но вернулась из
"отпуска" библиотекарша Людочка и спугнула парочку. Нервными, красивыми
руками ошаривая себя, обескровленная, синенькая, будто медуничка, стояла
Людочка, спиной опершись о косяк мастерской. Пряча опустошенность за
презритель- ностью, морща усохшие губы, она озрела валяющуюся с книгой,
прямо в брючках, на постели девушку, буркнула с усталой усмешкой: "Еще одна
романтическая читательница прибыла!" -- постояла еще с минуту и, ничего
больше не сказав, удалилась, оставив гостью встревоженной и озадаченной.
На все докучливые вопросы Эли Герцев вразумительного ответа не давал,
кривился: "А-а, не стоит разговора -- вонючка!" Но все же, натиска Эли не
выдержав, пооткровенничал: "Ходила тут, навязывалась, да всюду нос начала
совать, даже в дневники. Баба!"
Через сутки Гога с Элей катили на вылизанном быстроходном теплоходе
"Профессор Близняк" в светлую страну с незаходящим летним солнцем. У них
была отдельная каюта, они обедали в ресторане, вечером танцевали на палубе и
никуда не торопились. Теплоход свозил их в Дудинку и повернул обратно. Они
высадились в Игарке -- Эля читала об этом городе статейки в газетах, хотела
его посмотреть, и летами бойкий, взбудораженный навигацией заполярный
городишко понравился Эле. Везде в ту пору было им хорошо, вольно.
Только в августе на тихоходном местном катере они добрались до станка
Курейки, переправились на другую сторону Енисея, узнали, что из-за
мелководья катера вверх по Курейке не ходят. На лодке их везти никто не
соглашался -- рыбаки с ночи на ночь ожидали ход чира, а бывает он в устье
Курейки коротким, рыба сбивается тут в косяки, и если ее не взять скорой
порой, значит, план не вытянешь. И еще рыбаки сказали, что вроде бы никакой
экспедиции нынче на Курейке не было, шлялся по тайге всякий народ с
рюкзаками и посейчас еще который шляется, но на экспедицию непохоже.
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:27 #11458

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***24***

Застопорить бы Гоге, позвонить в Туруханск, но он пребывал на неведомом
доселе душевном подъеме, все для него вдруг подернулось радужным светом,
нигде и ни в чем не чудилось преград, хмель бродил в голове, тело требовало
ходу, работы, риска. Он черкнул красным карандашом линию на карте, прямо от
Енисея на приток Курейки Эндэ, и, щелкнув по носу очарованную спутницу,
воскликнул:
-- Мы и экспедиция пойдем друг другу навстречу и низринемся с верховьев
Эндэ на голову твоему многоумному папе! Ты видела в кино белые горы? Отныне
ты их будешь видеть наяву и не заметишь, как войдешь в дивную сказку...
Не получилось сказки. Уже на первом переходе Гога почувствовал: быть в
тайге одному -- совсем не то, что вдвоем, да еще с девушкой, да еще с
городской, которая хаживала в горы возле курортной Ялты и прогуливалась
воскресными днями по опрятному, сплошь огороженному Подмосковью. На втором
переходе, во время обеденного привала, посмотрев на подсекшееся лицо
присмиревшей, даже перепуганной спутницы, Герцев подумал: не вернуться ли?
Но он не умел отступать, уступать, поворачивать, и Эндэ на карте -- вот она,
рукой подать. За два перехода до Эндэ пришлось стать -- Эля подбила
непривычные к сапогам ноги. Мозоли заживали на молодом теле быстро, однако
половина недели потерялась.
Пал иней. Тайга перекипела гнусом, успокоилась, зашуршала отгорающим
листом, закраснела брусникой, сладкими, будто в варенье, сделались голубика
и черника, дичи не переесть, рыбы в речках не переловить.
Бабье лето покидало Приполярье, растворялось в прореженной листопадом и
ветрами тайге, пятилось к Енисею под напором все ближе подступающих гор. В
легком светозарном платье, осыпанном спелыми ягодами, не шагало, а желтым,
выветренным листом летело это краткое приполярное лето дальше и дальше,
свертывая в трубку расшивной ковер, оставляя сзади хмарь, сбитых с места
птиц, безголосые леса, темные туши зародов средь седой от иньев отавы.
Светлая льдинка дня обтаивала по краям, самое уже донышко его несмело
подсвечивало перегорелым пеплом лета.
После отдыха, по прозористой и нарядной тайге, без накомарников и мазей
шагалось легко, дышалось радостно, Эля втягивалась в походную жизнь, крепла
мускулами и больше не сбивала ноги -- их, оказывается, в тайге надо беречь
не меньше глаза. Все тут, как выяснилось, необходимо беречь: продукты,
обувь, одежду, себя.
Вышли к Эндэ, подкинули вязаные шапочки, умылись, попили, и Гога
щелкнул по носу Элю:
-- Все, курносая! Три-четыре дня -- и ты облобызаешь папулю, откушаешь
таежных щец и ушастаешь в Москву, в свой Литинститут, сочинять стишки и
пиесы и, может, втиснешь куда картинки, виденные здесь, опишешь скитальца
нетронутых дебрей.
Приподнятое настроение не покидало парня и девушку. Плыли по обмелевшей
Эндэ, переговаривались беззаботно. На первом же оголившемся шивере разбило о
камни плот, на скорую руку связанный таловыми прутьями. Подмочились
продукты, имущество, ну и сами пловцы набродились до ломоты в суставах,
спасая пожитки. Речки, текущие по вечной мерзлоте, круглый год ледяные, а
снеговая вода пронзает тело до костей, грозит тяжелой простудой, особенно
людям, непривычным к холоду и кочевью. Эля простудилась, и Герцев сразу
понял -- тяжело. Он натирал ее спиртом, привязывал к спине каленую соль,
накладывал горчицу, но спутница задыхалась, не могла идти, слабела,
истаивала на глазах. Горячую, со стоном дышащую, тащил Гога на волокуше
девушку встречь "папиной экспедиции", да не было никаких ее признаков.
Встречались лишь первобытные стоянки диких туристов, погасшие костры
браконьеров, коих вертолетами забрасывают на необитаемые речки, снабжают
солью, тарой, продуктами дельцы из авиаотрядов, лесоохранщики и все, у кого
есть под рукой летающий транспорт. Лето-летенское бичи, романтики и всякого
рода бродяги тащат из безнадзорных вод тайменя, ленка, хариуса. Случалось, и
Герцев подрабатывал этаким нехитрым способом.
Начался предзимок, потянуло сырью, снегом. В палатке Эле конец в такую
погоду. Снова плот, снова волокуши и -- о, счастье! -- накопец-то охотничья
избушка. Пересидеть, подлечить больную, тем временем, глядишь, и
эпидемиологи- ческая экспедиция подтянется.
По правде сказать, в экспедицию верила уже только папина дочь...
Если бы они догадались прервать приятное плавание на теплоходе и
выяснить планы полевых работ, намеченных на нынешнее лето в туруханской и
эвенкийской тайге, им стало бы известно, что эпидемиологическая экспедиция
оставлена еще на сезон на Нижней Тунгуске. К началу августа вела она работы
в районе речки Ейки -- притоке Тунгуски, и в конце сезона должна соединиться
с экспедицией, двигающейся из Иркутской области. Изменения были связаны с
тем, что на Восточных Саянах планировалась стройка новой железной дороги.
Возникла срочная надобность в ускорении исследований эпидемиологов именно в
этих районах задолго до прихода строителей.
Слышал еще прошлой осенью Герцев где-то что-то об этом, да пренебрег
таежным правилом -- всякую новость запоминать. Привыкший жить для себя и
отвечать только за себя, он теперь делал ошибку за ошибкой. Почти наверняка
уже зная, что "папиной" экспедиции нет на Эндэ, он все же прошвырнулся до
устья речки, оставив больную в зимовье, надеясь наткнуться на какой-нибудь
народ, хотя по опыту должен был ведать -- к этой поре северная тайга
пустеет, преддверие зимы выгоняет из нее всякий люд, кроме
охотников-промысловиков, но охотникам начинать зверовство рановато --
межсезонье.
В пустой, прелой избушке, в таежной глушине и бывалому человеку не по
себе, если он один. Эля зажалась в углу, не топила печь, однажды столкнула
термос с кипятком на пол, но почудилось ей -- столкнул его седой старик,
тихо вползший в избушку через дверную щель. Эля парализованно наблюдала, как
старичок бесплотно плавает по зимовью, колышет бородой, шарит, щекочет ее,
залепляет волосами рот -- дышать нечем. Сплющенная ужасом, Эля звала Гогу, а
старик все щекотал, ластился, лип...
Когда обыденкой сбегавший до устья Эндэ Герцев на подламывающихся ногах
ввалился в избушку -- Эли на нарах не нашел. Она без памяти лежала под
нарами на изопрелом, плесенном полу, с сорванными ногтями -- кого-то,
видать, отталкивала от себя, от кого-то отбиваясь, пряталась. Выхватив
спутницу из-под нар, он опустил ее на сбитую постель, влил глоток спирта в
чуть теплый рот. Девушка открыла плывущие в жару глаза, шевельнув губами:
"Господи!" -- припала к нему, и Герцев понял, догадался: больная решила, что
он ее бросил.
Вся теперь надежда на охотника. Мешок с сухарями, подвешенный к
потолку, ящик патронов под столом, за избушкой в землю вкопана канистра с
керосином, на вышке зимовья пила, топоры, гвозди, всякое охотничье
снаряжение, нержавелое, ухоженное, по всем видам недавно заброшенное. У
охотника или у охотников должна быть рация -- они вызовут вертолет. Пока же
греть, лечить, спасать больную. Но ей день ото дня становилось хуже и хуже.
Лекарств нет. Что были, а были они больше на забаву, чем на лечение,
кончились, вся надежда на лес, на тепло, на ягоды, на травы, хвойные
припарки. Ягоды вокруг избушки Герцев выбрал, кедровые шишки оббил, сушняк
свалил, птицу выбил, рыбу в устье тальца выловил, а с верховьев речек она
еще не покатилась. Надо было отдаляться от избушки, чтоб набрать ягод,
набить ореха, добыть пропитание. Но Эля его никуда не отпускала, и он взялся
ее обманывать -- надо-де готовить площадку -- завтра-послезавтра прибудет
охотник с рацией, они вызовут вертолет и мигом улетят отсюда. Обостренным
болезнью чувством она угадывала ложь, тихонько плакала, но однажды
сорвалась, завизжала, принялась хлестать его по лицу, однако силы ее скоро
кончились, истерика прошла, она испуганно обхватила его шею, целовала то
место, куда била.
До прихода охотника, как потом стало известно из дневника Гоги, который
он вел, невзирая ни на что, оставалась неделя, самое большее -- полторы.
Герцев все же был крепким, умелым таежником, сумел успокоиться сам,
успокоить спутницу, уверив, что болезнь ее детская, не опасная -- бронхит, а
он преодолим и в тайге. От трав, от ягод, прогреваний больная пошла на
поправку, чтоб утешить напарника, говорила, что ей даже нравится так вот,
вдвоем, в лесном зимовье, о таком, мол, лишь в романах и прочтешь, а тут вот
все наяву, наглядно, так сказать. В Москве расскажет -- не поверят.
И природа к ним милостива была: после гибельной, мокросвальной непогоды
подарила тихий, желтый денек, и не верилось, будто здесь, на этой вот земле,
в этих лесах только что тащило непроглядную снежную муть и столь было сыро,
мокро, что и воздух-то вроде загустел, в груди накапливался холодом и не
таял. Сыпанув из котелка каленых орехов на стол, поставив термосок с чаем,
Герцев взял спиннинг, мелкашку, потрепал Элю по шапочке, бодро бросив перед
уходом:
-- Ну все, курносая! Покатился таймень! Не успеешь склевать орешки, как
я приволоку самого-самого отчаянного речного громилу. Мы его сварим, съедим,
и ты сразу станешь румяная и толстая. Погода летная, быть скоро вертолету-
самолету-драндулету! -- Поцеловав кончики пальцев, Гога понарошке
перекрестил ее, и она, помнится, поежилась: "Ну зачем он так? Нехорошо".
Она терпеливо ждала его до ночи. Ждала ночью. Ждала еще день и еще
ночь. Потом ее оглушил сон. После сон перешел в какое-то тягучее забытье,
она вроде бы отдалилась от себя самой, погрузилась в безвременье.
Не было голода, боли, страдания, ничего не было.
Спать бы Эле вечным сном в вечной мерзлоте на берегу пустынной, глохлой
Эндэ, если б у Акима не было верного, много бед испытавшего друга. Это он,
Коля, измученный болезнью, сказал на прощанье Акиму: "Раз ты упрямый
остолоп, и нет у тебя нисколько ума, и ты прешься в тайгу -- запасись
лекарствами, да не аспирином только..." И сам снарядил аптечку, в которой, к
удивлению Акима, оказался даже шприц с маленьким кипятильником, несколько
коробок с ампулами камфары, глюкозы, пузырьки с пенициллином да еще полный
целлофановый мешочек с таблетками и порошками.
"Се я, болеть, сто ли, в тайгу-то? Я зверовать иду!.." -- "В избушке
оставишь, коли минуют беды тебя, дурака! Это ж самый легкий груз и самый в
тайге ценный..." -- "Ну, ланно, ланно, анальгину побольсе сунь..."
У Акима частенько побаливали худые северные зубы, и он знал только одно
лекарство -- анальгин, ел его, будто конфеты-горошек. Сильно болел он только
раз, если не считать за болезнь цингу, добытую еще в детстве. Во вторую или
в третью осень, когда он служил под началом Парамона Парамоновича, они
припозднились в низовьях, спешили на отстой в Игарскую затишную протоку, но
мороз опережал их. Приходилось окалывать ломами "Бедового". Акимка сорвался
со стремянки, булькался в шуге, не бросая лом -- драгоценную в том положении
"Бедового" железяку. Так с ломом и вынули его из воды. Когда он оказался в
игаркской больнице, сквозь толщу жара слышал отдаленно: "Камфару! Камфару!
Дыхание..."
Ничего столь ужасного, вяжущего руки-ноги он не переживал, как первый
укол камфары, который делал Эле.
Мысль и память Акима были четкими. Он все делал, как в больнице:
расстелил на столе марлю, прокипятил на печке шприц, осторожно обрезал
махонькой круглой пилкой сосок ампулы, всю жидкость, до капелюшечки, вытянул
из нее и даже солидно кашлянул: "Ссяс мы сделаем укольчик. Маленько
потерпите". Замешательство получилось -- куда его ставить, укольчик-то? В
руку бесполезно, болит не рука, в ягодицу не то чтобы стыдно, а как-то все
же неловко. Решил под лопатку -- все ближе к легким. Он приподнял на
узенькой, впалой по хребту, мелко подрагивающей спине теплую рубаху, при
свете лампешки и двух свечей, казавшемся ярким в полуслепой избушке,
притронулся ладонью к млечно светящейся коже. Кожа "боялась", бралась
пупырышками, под нею чего-то жулькало, больная тряслась от внутреннего
озноба, и в то же время спина ее маслянисто взблескивала испариной.
Истопыренная позвонками, ребрами, лопатками, спина эта ужималась,
проваливалась в отемненную канавку -- куда и кольнуть, неизвестно. Сам от
напряжения покрывшийся испариной, Аким забросил больную одеялом и,
схватившись за голову, сидел подле стола на чурке, тупо уставившись на
квадратик окна, в котором отражались и подрагивали огни свечей и лепестком
цвел, чем-то напоминая цветок, найденный у Боганиды, огонь лампы.
На марле перед Акимом блестел, переливался шприц, дерзко, с вызовом
растопырившись иглой; рядом, на топчане, вниз лицом, как он повернул, так и
лежала девушка, больной человек. У нее рвалось дыхание, да и не было его,
считай, дыхания-то, сипение, шум, частые легкие всхлипы, когда не хватает в
человеке сил на бред и стоны, когда он уже не на дровах горит, а дотаивает
на жарко нагоревшем уголье. Аким подходил к больной, поднимал рубаху,
тщательно протирал стеариново светящуюся кожу под крылато вознесенной
лопаткой, подносил шприц и тут же в страхе отдергивал его, видя, как
корчится маленькое, беспомощное тело, пронзенное иглой, отчего-то вмиг
сделавшейся в палец толщиною.
После третьей или четвертой попытки Аким решил снова кипятить шприц --
микробы могут... микробы кругом, да и руками заляпал тонкий инструмент.
Руки-то, вот они, что крюки, сколько их ни мой, все в наростах... ...
Лишь наутро, когда отбелило небо за окном и больная перестала даже
всхлипывать, утихла вовсе, он, перекрестив- шись про себя, будто перед
прыжком в воду, задержав дыхание, оттянул слабенькую, мятую кожу на спине
больной и, зажмурясь, вонзил иглу, как ему показалось, в пустое место, но,
открыв глаза, увидел: черненькое жало иглы ушло под кожу, больная даже не
дрогнула, она вроде бы как расслабла и вытянулась, услышав укол. Сил его
хватило еще на то, чтобы выцедить из шприца жидкость, проспиртованную ватку
подержать на махонькой, чуть закровенелой точке укола, осторожно положить
шприц на стол. После чего он хватил на улицу, выдернул рубаху из штанов,
тряс ее, пуская холод к телу, хохотал, взрыдывал, обсказывая положение
пугливо отскочившей от него Розке: "Вот, Розка! Вот, собаська, и все! А ты,
дура, боялась! Понимас, нужда намучит, нужда научит... Фершалом стал...
Ё-ка-лэ-мэ-нэ!.."
Больная очнулась, не понимая, где она и кто перед нею, увидела
склоненное над собою лицо человека, на котором не различались ни брови, ни
нос, ни губы, все было скрыто тьмою. Одни лишь глаза мерцали живой влагой и
светились зеленоватым, тихим, успокоительно-домашним светом, а из
полуоткрытого от любопытства и напряжения узенького рта доносило запахом
каленого кедрового ореха и еще чем-то горелым, как бы ощутимо и видимо
клубящимся, табаком -- уразумела она. Перед ней мужчина. Сейчас вот он курил
в сторонке и, внезапно сорванный с места ее движением, зажимал в кулаке
цигарку. Из носа и рта его еще сочился отработанный, очищенный от никотина
слабый дым. "Дяденька! Курит!" -- она, как ей показалось, суматошно
схватилась, но на самом деле слабо потащила на грудь одеяло и услышала свое
тело, толсто и грузно придавленное сверху, почувствовала боль в костях и под
лопатками, кружение в голове и пошевелила до черноты спекшимися губами,
задав тот вопрос, который везде и всюду задают воскресшие люди:
-- Где я?
Один глаз дяденьки пошевелился, исчез, перестал светиться, и чуть
позднее заторможенным сознанием она открыла и почему-то испугалась -- глаз
ей подмигнул!
-- Шшытай, на этом свете!.. -- Над нею зашуршало, зашевелилось, в рот
полилось что-то сладковато-кислое, сквозящее по всему усталому, испеченному
жаром нутру. -- Шшытай, на курорте крымуешь! -- совсем уж бодро сообщил ей
незнакомец и чем-то мягким вытер облезлые, растрескавшиеся губы, которые
пощипывало кислым питьем.
Аким стал "фершалом", сестрой милосердия, нянькой, сиделкой -- всем
больничным персоналом сразу. К запаху больницы, затопившему избушку, он
долго не мог привыкнуть. Розка и вовсе не терпела ядовитых ароматов,
фыркала, вычихивала из себя химию, тяжело вздыхала, возясь за печкой, --
Аким так все время и запирал ее в избушке вместо будильника.
Когда Эля поправилась настолько, что смогла осознанно все видеть и даже
говорить, она с умиленным счастьем просветления произнесла:
-- Соба-а-ачка-а! -- и протянула руку, чтобы погладить Розку.
Ровно бы все понимая, Розка тоже умильно смотрела на больную,
подрыгивала хвостиком, форсисто брошенным на холку, но подойти стеснялась.
Аким взял собаку за шкирку, подсунул к топчану. Дотронувшись вздрагивающими
пальцами до прохладной, мягкой шерсти Розки, услышав под ладонью острие
совсем неострого уха в чуткой шерстке, Эля, вроде бы высвобождаясь из-под
чего-то, прошептала со слезами: "Соба-а-ачка-а!"
Розка лизнула ладонь девушки, мягко прилегла возле топчана мордой на
вытянутые лапы, преданно глядя на больную. С тех пор стоило ей только
вернуться с улицы, она так вот, на одном и том же месте и ложилась, смотрела
неотрывно, задремывала и тут же открывала глаза, заслышав движение на нарах.
Она лизала в лицо Акима, спавшего на полу, дотрагивалась мокрым носом до его
уха и шумно чихала -- больная проснулась, ей нужна помощь. "Неужто хоть
животная, хоть человек -- женщина женщину знает?" -- изумился Аким, радуясь
неизвестно чему, был болтлив, все пошучивал, посмеивался над Элей, точно над
маленьким ребенком, и ему удавалось сгладить неловкость отношений, которые
неизбежны меж беспомощным человеком и тем, кто нянчится с ним.
Натянутость и неловкость нарастали по мере того, как она
выздоравливала, лучше соображала и больше видела. Хозяин избушки, обнаружила
она, далеко не дяденька, и, самое ужасное, он не просто молодой, он еще и
застенчивый. День ото дня стесненность между ними нарастала, и самое-самое,
чего она ждала, добивалась с болезненной, прямо-таки режущей ее
нетерпеливостью, -- чтобы скорее выходить на улицу. Но температура у нее
долго не падала, к вечеру поднималась на два-три деления, еще шатало,
кружило ее, и она быстро уставала, даже от разговора. И чем явственней
пробуждалась в ней мысль, тем отчетливей уясняла Эля: какое же, современно
говоря, некоммуникабельное существо женщина! И в первый раз ей пришло в
голову: как же это бедолаги девчонки, ее погодки, на фронте-то, среди
мужичья, в окопах, на марше и особенно на морозе выполняли военную работу?
Она стала таиться. Аким сразу это заметил и ловчился угадать, когда и
насколько ему надобно уйти из избушки, чего положить на вид, чего
прихоронить, что видеть и что не видеть, о чем говорить и чего в разговоре
избегать. И по тому, как он все это делал -- старательно, незаметно и оттого
часто неловко, не составляло труда понять -- он мало знал женщин, подолгу с
ними не общался, не жил, а мать, судя по его разговорам и воспоминаниям, он
так и не привык считать женщиной, мать есть мать -- все тут.
Когда Эля первый раз вышла на улицу, попросив не провожать ее, Аким
забубнил: "Ну, как же, понимас, сразу одна?.." -- но просьбу уважил, ее чуть
не сшибло за избушкой ветром. Задохнувшись холодом, снегом, кружащим голову,
ощущением неба, живого света, живого мира, зрелищем деревьев, кустов,
тропинки к реке, сбега следов на снегу, всего того, что она видела как бы
впервые, стояла Эля, держась за стену, и ладонью ощутила гладкость дерева.
Приглядевшись, припомнила: тут, под рукою, где свежий стес, была написана
ножом или углем скабрезность. Почему-то многоумный Герцев не догадался
стесать топором похабщину, а парень, выросший в каком-то Богом забытом
поселке, пытался быть деликатным, не всегда это ему удавалось, не всякий раз
получалось "незаметно", но он пытался, вот в чем дело!
За избушкой нежданно возникло что-то похожее на загончик: несколько
елок прислонены были к слегам- подпоркам, придавлены с боков лапником и
жердями. Загончик плотно забросан снегом, в нем было глухо, не дуло.
Возвращаясь со двора с опущенными глазами, Эля накрывалась с головой, лежала
глухо, а "пана" озадаченно покашливал, пытаясь угадать, где опять допустил
оплошность. На улице старался быть подольше, тюкал топором, ширкал пилою. Он
распилил лодку и мастерил из носовой ее части возок. Загнув обносы --
бортовые доски -- лыжинами, Аким прибил их к опиленной долбленке, вставил в
заду донце из досок -- получилось что-то вроде кошевки.
"Скоро уходить", -- догадалась Эля, ей сделалось страшновато, хотя она
и ждала этого дня, будто Христова воскресенья. Аким чего-то тянул,
принюхивался к тайге, долбил лед на Эндэ, ставил уды.
В тайге залегла полная, тихая осень.
Еще по голу Аким вышарил весь ближний лес, выбрал подчистую бруснику,
замочил ее в баночках, хранил на чердаке в корзинах, которые плел долгими
ночами, сидя у постели больной; натаскал и наморозил рябины, посушил
черемухи, черничного листа. Эля, наблюдая за его хлопотами, удивлялась --
куда столько всего? Они что, тут вековать собираются? Городской житель, она
не знала, как много требуется человеку пропитания, если он его сам добывает
и запасает на долгую зиму. Тут из магазина или с рынка не возьмешь того сто
грамм, этого двести. Охотник и сам-то поражался -- откуда у него такая
хозяйственность? В Боганиде жил он давно, привык быть перекатиполем: лег --
свернулся, встал -- встряхнулся, столовки всюду есть, ну а если с приварком
худо, кусок хлеба, щепотку соли, кружку воды -- и живи дальше.
И вот этакий-то ветрогон экономил в избушке каждую кроху, ел птичье
мясо почти без хлеба, круто его соля -- все меньше пахнет. Птица боровая с
ягод перешла на почку и ольховую шишку и пахла гнильем. Запах этот не
оставлял Акима даже ночью, в животе жгло, в разложье груди стояла горечь,
которую он старался глушить ягодами и орехом. Элю раздражала его
крестьянская скопидомность, но Аким тер к носу, не обращая внимания на ее
капризы, и старался разнообразно питать больную, чтоб скорее набиралась сил,
-- супом, мясом, для затравки давал пластик соленого хариуса или кусочек
тугого тайменьего балыка, на верхосытку -- мочевой морошки, брусники, а то и
ложку сгущенки.
В ту пору, когда Эндэ стремительно катила вниз шугу, на глазах запаивая
речку заберегами, стирая ее кривую полосу с земли, словно росчерк с тетради
ученической резинкой, Эля находилась между жизнью и смертью, и запасы делать
было недосуг, но как только она маленько поправилась и ее можно стало
оставлять в избушке на пару с Розкой -- уговорились: в случае чего выпускай
собаку, она хозяина найдет -- Аким стал уходить от избушки подальше. Эндэ
замерзла лишь на плесах и заплесках, полыньи всюду парили, и, страшась
сорваться, погибнуть, Аким добывал удами налимов или закалывал острогой
припоздалого, беспутного, нестайного хариуса, который не скатился со всей
рыбой вместе в Курейку, застрял в таежной речке, на ямах, дай Бог, на всю бы
зиму. Надежда была на ход налима, но едва ли он сюда отрядно пойдет -- тесно
жирному поселенцу на Эндэ, туго в напористых струях, мало здесь намойных
песков для икромета. Налим попадался редко и мелкий. Аким заставлял Элю есть
налимью печенку:
-- Ес! Наводи тело, свету не видела, снег слепит, зренье может сясти.
Рыбий жир -- перво дело для глаз, налимья макса -- голимый рыбий жир...
По напряжению, какое угадывалось в Акиме, по тому, как он жил и долго,
обстоятельно собирался в поход, чувствовалось: из тайги выбираться трудно и
опасно. Но из теплой избушки, из сытого, хоть и скудно сытого жилья
опасности и трудности казались Эле не очень страшными. Ходят же люди. Ездят
на оленях. Доберутся и они, Бог даст, до становища, до людей, она уже
окрепла почти, не мерзнет, чего и тянуть?
Аким связками носил зайцев, пластал их, запасал мясо Розке, памятуя
старинное правило: какова псу кормля, такова его и ловля, состригал шерсть с
заячьих шкурок, сделал прялку из двух досок, веретено из вершинки ели
выстрогал и обжег на углях, учил Элю прясть шерсть на нитки. Две катушки
ниток он нашел в кармане рюкзака Герцева, да своих катков было пяток --
собирался от скуки в непогодье распустить ниточный сачок, опять же
сыскавшийся в мешке покойного, но тот все делал основательно -- сколь ни
бился Аким, расслабить туго стянутые ячеи не смог, значит, так тому и быть
-- сачок с собой возьмут, в заторошенной полынье, в отбитом от реки льдом
заливчике, в устье теплых ключей, под грядами подденет, глядишь, какую
зеворотую рыбину.
Короче и короче делался день, и чем он скорее окорачивался, тем плотнее
становился для охотника. Две глупости свалял он, отправляясь на промысел: не
взял пилу "Дружбу" -- зачем она? "Я не дровосек, я зверовсык. Зараньсе
наготовлю дров лучковой пилой". Отмахнулся и от рации: "У меня зазнобы нет,
калякать стобы с ней, а учиться на рацию долго. Время где? Промыслять кто за
меня будет?"
Лучковой пилой Аким ширкал, ширкал дрова и до того доширкался, что Эля
однажды сказала:
-- Чего это ты скрежещешь и скрежещешь? Невозможно терпеть. Прямо
сердце перепиливаешь!..
Как и у всякого вымотанного болезнью человека, у нее были слабые нервы.
Живая темная волна волос ее набегала на отбеленные, захлестывала, смывала
искусственную муть. И внутри человека, угадывал Аким, отмирало и менялось
что-то. Стесняясь недоступного ему, сложного мира женщины, который
содрогнулся, сломался считай и вот вновь обретал краски, звуки, движения,
воспринимал все это внове, Аким решил не тревожить ее расспросами, наоборот,
избавлять от худых воспоминаний, отвлекать. Давно надо было предложить Эле
обрезать эти двойного цвета волосы -- мыла много уходит, да, может, ей
нравится так? "Как-нибудь обойдемся. Пускай покрасуется..."
Аким отнес козлины подальше -- Эля понятия не имела, сколько уходит
дров за ночь и сколько их еще понадобится -- большие морозы пока еще не
грянули. Потому и уходить нельзя, лед на Эндэ ненадежен, ахнешься в полынью
или в чарусу на болотах с попутчицей, наплюхаешься...
Аким потихоньку втягивал ее в дела: то пол подмести просил, то
поштопать, то сварить чего, и она не без гордости бралась за веник, иголку.
Но и это ей большой работой казалось, потому что она настоящей-то работы, по
правде сказать, пока еще и знать не знала, и ведать не ведала. Но уж и то
хорошо, что иголкой владела, пол подмести и обмахнуть тряпкой могла,
похлебку какую-никакую сварить и не пересолить -- почему-то всегда они,
городские-то, на языки только ловки, еду пересаливают, каша у них пригорает,
а то еще и сами обгорят у огня.
Утрами хрустел, сверкал вокруг чарым -- осенний наст. Аким старался
бегом проверить десяток капканов, разбросанных поблизости, три кулемки за
речкой, стрелял пяток-другой белок, для чего стал брать с собою Розку.
Долг-должок, хоть какую-то часть его надо отработать, никто не покроет, не
спишет долг-то: к ответу потянут, жулик, скажут, проходимец, надул контору.
Эле в избушке тоскливо, жутковато, и чем она становилась здоровее, тем
больше угнетало ее одиночество. Однако просить Акима, чтоб он не шлялся по
тайге, не бросал ее одну, она не смела -- не утехи ради носится "пана" по
тайге. И все-таки Эля сорвалась, неожиданно даже для себя. Аким обдирал
белок возле печи, бросал тушки за дверь. Розка там их уминала, похрустывая
косточками, будто макаронами. Элю замутило, она попросила подать с печки
кружку с водой. Аким охотно подал ей навар с травой седьмичником -- от жены
Парамона Парамоновича он перенял не только восклицание: "Тихая ужасть!", но
и кой-какие навыки в пользовании всякого рода снадобьями. У каждого
лекаря-самоучки есть своя заветная травка, в силу которой он верит особо,
такой вот заветной травкой жены знаменитого речника был седьмичник, цветок о
семи лепестках, что цветет в июле и считается не только целебным, но и
приворотным средством. Этот самый седьмичник Аким, где бы ни увидел,
обязательно срывал, и нынче запас он колдовской травы, экономно ее
заваривал, давая больной испить на сон.
Руки охотника в сукровице, в приставшей к пальцам жаровой и серой
шерсти.
-- Отвратительно! Отвра-ти-ительно! -- Эля вышибла из руки Акима кружку
и закрыла лицо руками.
Не сразу догадавшись, в чем дело, Аким поднял посудину, заскреб с пола
разваренные былки седьмичника, жалея добро, растряс их за печкой на железке
и, как ни старался сдержаться, с прорвавшейся неприязнью проговорил:
-- Отвратительно шкурки пялить на себя! Пустоглаза, обснята, кишка
кишкой, а ее на шею! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! -- и притормозился -- устал, конечно,
извелся, но он-то мужик, а тут человек нездоровый, притосливый, брезгливый,
стало быть, не в себе человек, из города, из Москвы самой. Он-то ко всему
привычный, лесной-тундряной, не женатый, холостой, и, смиряя себя,
миролюбиво продолжал: -- Охотник пушнину ради хлеба добывает -- сам мехов не
носит. -- И, вспомнив, как друг его верный Колька зверовал на Дудыпте,
добавил еще: -- Не до мехов! Может такой сезон выпасти -- без штанов
останесся...
-- Все у вас тут шиворот-навыворот!
-- Может, это у вас там выворот-нашиворот...
-- У кого это у нас?
-- У тебя, скажем!
-- Не обобщай! -- Эля всхлипнула. -- Бродишь по лесу, черт те где
рыскаешь за этими зверьками. Я одна, одна... так жутко, так жутко! Не ходи,
пожалуйста, не ходи, а?..
"Не понимает. Привыкла, чтоб все готовое. Для нее все само собой растет
и добывается", -- с огорчением думал Аким, выходя к ловушкам после того, как
Эля засыпала.
Однажды долго выправлял соболий след, попал в снежный заряд, скололся с
лыжни, заблудился и добрался до избушки еле жив, в брякающей льдом одежде
перевалился через порог, грохая обувью, на карачках пополз к печке. Эля дала
ему кипятку, спирту из флакончика, помогала раздеваться, но сил ее не
хватало разломить, стянуть с него одежду. Она в голос выла, ломая ногти,
дергала с охотника валенки.
-- Ты что, тонул? -- спрашивала, кричала она, а он смотрел на нее
перевернуто, непонимающе и валился с ног, засыпал. Она колотила его, трясла,
умоляла: -- Не спи, простынешь! Не спи! Не спи! Не спи-и-и! -- И как-то все
же раздела его, растерла спиртом, затащила на нары.
-- Топи печку, пока есть сила! -- дребезжал он голосом, трясясь под
тюком одежды и засыпая, заснув уже, успел еще повторить: -- Топи! Топи!
Иначе...
До нее дошло наконец: если с Акимом что случится -- и ей хана.
Шарахаясь от печки к нарам -- пощупать, жив ли хозяин, Эля напарила ягодного
сиропа, суп сварганила из птичины, а когда обессилела, легла рядом,
прижалась к охотнику, стараясь согреть его своим слабым теплом. Горячий,
разметавшийся, он ничего не чувствовал и, проспавши остаток дня и
долгую-долгую ночь, поднялся как "огурсик", зубы только ныли, правая щека
припухла, и он изжевал две таблетки анальгина.
Не чуя под собой ног, Эля суетилась в прибранной избушке, принесла
котелок с печи, поставила солонку, положила по сухарю себе и хозяину.
-- Ешь! -- пригласила она и первая хлебнула из котелка. Аким не сразу
отозвался на пригласье, зачем-то понюхал в котелке, скосил на нее слезящиеся
глаза -- все же простужен, хоть и уверяет, будто он как "огурсик".
-- От, е-ка-лэ-мэ-нэ! Нужда -- наука проста, но верна, любого недотепу,
филона наверх овчиной вывернет!
-- Ешь давай! Ешь больше, болтай меньше, толстый будешь!
Аким вытаращил глаза: ну и память у человека! Она слышала эти слова,
когда у нее и башка-то не держалась, падала, как у рахитного младенца, а
поди ж ты -- запомнила!
После того случая в тайгу на ночь глядя он не ходил, проверял ловушки,
тропил соболя по свету, и сердце его обливалось кровью -- густ был соболиный
нарыск оттого ли, что давно на Эндэ никто не зверовал, тронула ли бескормица
от северной кромки зверье туда, где урожай ореха, где скапливалась белка,
птица, мышь и всякая другая кормная живность. Поредел рябчик на Эндэ,
осторожней сделалась белка, прибавлялось нарыску, шире кружил соболь, реже
становился сбег следов, но чаще встречались места схваток -- оседлый соболь
отстаивал свои владения, изгонял с них ходового соболя. Побеждал сильнейший.
Но вот приспела новая неизбежная беда: следом за белкой, соболем,
колонком и горностаем двинулись песец, волк, росомаха. Припоздав к ловушкам,
охотник находил в спущенных капканах лапку или шерстку соболя. Следовало в
погодье чаще обходить ловушки, строить кулемы и пасти на песцов, травить
волка, росомаху. Почти не спят охотники такой порою, ловят, промышляют,
работают -- схлынет зверь, минет урожайное время, хоть заспись.
Аким скрипел зубами, ругался, чуть ли не выл, видя, как уплывает от
него удача. Торопился приделать домашние делишки -- кухонные хлопоты отымали
столько времени! Выскакивал в лес на часок-другой, носился на лыжах
невдалеке от стана, топтался вокруг десятка капкашок. Смазанные, новые,
добрые капканы висели на вышке, кулемы и слопцы он настораживать перестал --
выедает из них зверька и глухаря росомаха, до того обнаглела, к избушке
подобралась, поцарапала Розку. За ней, за росомахой-разбойницей, гонялся в
погибельную ночь Аким, стрелял, вроде бы ранил, пыху не хватило достать,
добить. Рожень бы на нее, на подлую, изладить -- видел как-то в тайге, на
Сыме, простую с виду, но хитрую ловушку Аким -- "русамага" лезет на рожень,
снимает приправу с острия, и где так хитра, а тут толку нет спрыгнуть,
ползет по глади рожна задом и вздевается рылом на заостренный конец.
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:32 #11459

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***25***

Чем дальше в зиму, тем больше тропился песец, значит, снова, как в том
году, когда Колька шарашился по Таймыру возле речки Дудыпты -- в тундре мор
лемминга, голод стронул оттудова зверька. Снег еще неглубок, зима не жмет
особо, морозы ухнут позже разом, видать, завернет землю в белый калач,
держись тогда. А пока больше верховая, редкая здесь об эту пору погода,
озолотеть можно в такой сезон, но... На вот тебе, расхлебывай Гоги Герцева
грехи! Договорились стреляться, так он и тут исхитрился, выбрал месть
потяжельше, подбросил свое имущество в зимовье, да еще и с прицепом...
Ох уж этот прицеп!
Нет в ней стремления и понятия, что помогать ему, а значит, и себе --
работать, работать, работать необходимо для жизни, для существования. Хоть и
сдвинулось в человеке кое-что, а все выходило так, что будничное, грязное,
нудное кто-то должен делать за нее -- человека вроде бы иной, высшей породы,
а она бы только рассуждала по поводу сделанного, деля все на две части --
это ей нравится, это нет.
Распсиховалась недавно, бросила почти целую тушку рябчика к порогу: "Не
могу больше! Надоели! Травой пахнут! Горьким чем-то! Невыносимо!.." Розка
тушку рябчика подобрала, зажала в лапах, смотрела на Акима. Он рябчика у
собаки отнял, кинул в берестянку над печкой и, чувствуя в себе тошноту и
отвращение к птичьему супу, хлебал его остервенело.
Эля отвернулась к стене, не умея, а может, не желая укрощать характер,
хынькала.
"На что мне вся эта хреновина сдалась? Бросить, уйти!.." И, зная, что
не сделать ему так никогда, сдерживая в себе клокочущее бешенство, как можно
скучней Аким проговорил:
-- В Москве расскажешь, как мы тут крымовали и как ты рябчиков не ела,
-- обхохочутся!
-- В Москве? Где она, Москва-то? -- Ее как раз и выводило из себя его
обыденное, скучное ко всему тут терпение, и он, чувствуя неприязнь,
зарождающуюся между ними вражду, терпеливо толковал:
-- Москва-то? Москва далеко, и магазин, как это у вас там -- бери сам,
чего хочешь, или универсам, неблизко, а еду трудно сделалось добывать,
дальше и того трудней будет. Надо сматываться, и поскорее. Чтобы дойти --
сила требуется. Чтобы силы накопить, кушать требуется, чтобы кушать, свалить
сохатого требуется, не сохатого, дак оленя, не оленя, дак глухаря, не
глухаря, дак куропатку, не куропатку, дак хоть рябчика...
Реденькая курчавая бородка пушилась по заострившемуся лицу Акима, космы
волос обвисли на плечи -- с такой растительностью да на столичный бульвар --
цены бы не было кавалеру! В тайге же грива -- помеха, и докучливая помеха,
потеет, обмерзает, грязнится -- мыться, стричь волосы времени нет, время и
мыло уходят на постоялку, запасы брал на одного себя и особо на туалеты не
тратился -- флакон тройного одеколона, банка пахучего вазелина, смазывать
треснутые от воды и ветра руки, губы, щеки, пара печаток духового мыла,
пяток стирального и, для "форса", бутылочка шампуня, ее, эту штуку, навязала
ему продавщица в хозтоварах, расхваливая фасонный флакон с колпачком, --
можно использовать как флягу, когда опростается. Шампунем Аким мыл голову
больной -- пены много, в избушке пахло парикмахерской, голова быстро
очистилась, волосы перестали сечься, струились живыми потоками -- полезная,
оказывается, штука, а он думал, забава.
-- Аким, дай я тебя подстригу, -- предложила Эля и виновато потупилась,
-- должна я хоть какую-то работу делать, помогать тебе.
-- Должна, -- жестко подтвердил он. -- Ходить на улицу, таскать дрова,
резать прутья, огребать снег, вязать себе теплую шапочку и шарф, вместе
будем шить обутки и одежду, поскольку лето красно ты прогуляла, об зиме не
думала, не гадала.
-- Надо так надо, -- согласилась Эля. -- Шила же куклам платья,
помнится, маме фартучек сделала к Восьмому марта. Вот ножницы в руки никогда
не брала, только в парикмахерской и видела, как карнают людей...
Ох-хо-хо-о-о! Парикмахерская! -- и постучала ножницами по голове Акима, туго
повязанного холщовым полотенцем. -- Вам как, гражданин? А ля-бокс или под
горшок?
-- Валяй, пана, как умеш, -- задушевно согласился Аким и громко
вздохнул: нет, не вникала она в его слова, не понимала бедственности их
положения. Она и этот разговор о помощи начала как бы между прочим, как бы
ему одолжение делая, подмазывалась, исправляя свой каприз. -- Тебе надо
привыкать к тайге, к холоду, иначе нам не выйти, -- снова настойчиво начал
Аким. Но Эля дотронулась до головы сурового зверовика, и сердце защемило --
волосы тонкие, жидкие, как у ребенка, неокрепшие, и она, ровно бы самой
себе, сказала об этом вслух. Аким пощупал себя за голову, потеребил бородку
и, слабовольно переходя на другой тон, смущенно заерзал:
-- Оброс, е-ка-лэ-мэ-нэ, будто лесый, мохом. Ой, тьфу, тьфу! Не к месту
будь он помянут!
Его суеверье, бормотанье наговоров и заветов, житье по приметам
поначалу смешили Элю, потом начали раздражать, но чем они дольше жили в
тайге, чем глубже она проникалась смыслом этой будничной, однообразной
жизни, тем уважительней относилась ко всему, что делал Аким, смиряла себя,
старалась сдерживаться. Напарник ее и хозяин, которого она иной раз
насмешливо и покровительственно именовала "паной", день ото дня как бы
отдалялся от нее, становился взрослее: он много умел, ко всему тут был
приспособлен, но еще больше он заставлял себя уметь, часто через великую
силу, вот уж она-то не способна себя заламывать, не представляла до сей
поры, что можно попуститься своими желаниями, насильно выполнять работу не
по сердцу, есть пищу не к душе, пить отвар из трав и хвои, от которого
воротит, ан нет, оказывается, не очень-то хорошо знала себя, научилась есть
варево из птичины, отволглые и оттого кажущиеся пресными сухари, жарила на
каком-то трескучем, брызгающемся, горящем синим пламенем жиру оладьи и уже
не порскала, зажимая рот, за дверь. Однажды отважилась и по доброй воле
отскребла топором прелый по углам и щелям пол, постирала свое, а потом и
Акимово белье, побанилась в избушке, наводя щелок для головы. Сжавшись в
комок, сносила оморочь, когда Аким обдирал зверьков, хотя по-прежнему
мутило, вертело ее при виде крови и розовых тушек с поджатыми коготками.
Эля не то чтобы испугалась, а внутренне ослабела, притихла, когда Аким,
дождавшись, чтоб она была в здоровом уме и твердой памяти, взялся разбирать
имущество Герцева. Оттого, что охотник долго не притрагивался к чужому
рюкзаку и наконец вытряхнул на пол вещи и раскладывал их так, словно итог
чему-то подбивал, она утвердилась в мысли: Герцев из тайги не вернется.
Аким строго и отстраненно вынул из целлофанового пакета документы,
разложил их на столе: красный диплом отличника, красный же военный билет,
паспорт в кожаной обложке прибалтийского производства, нарядный беленький
билет члена Всесоюзного общества охраны природы, трудовую книжку, пачку
квитанций на денежные переводы в Новосибирск -- алиментная подать.
Вузовский, совсем новый "поплавок", похвальный лист, и медаль "За спасение
утопающего", и разные справки, средь которых хранился зачем-то
старый-престарый трамвайный билет с однозначным, "счастливым" номером,
увидев который Эля заплакала. Акиму вспомнилась присказка Афимьи Мозглячихи,
говоренная не раз по поводу существования касьяшек: "Овца не помнит отца,
сено ей с ума не идет".
Стянув тугой красной резинкой кипу бумаг, Аким дождался, когда Эля
успокоится, и не пододвинул, а подтолкнул к ней пальцем тугую пачку
документов:
-- Вот, -- отворотившись, молвил он, -- выйдем -- сдадите и заявите о
пропаже человека. Я не стану этого делать. Меня уже разок таскали
следователи, хватит!..
И то, что Аким перешел на "вы", сделался боязливо- суровым, смутило
Элю, потому что за этой суровостью угадывались подавленность, смущение, и
деланное спокойствие не могло их прикрыть.
-- Аким, где он? -- боясь отчего-то притронуться, показала Эля на пачку
бумаг, будто перечеркнутую кровавой полоской.
-- Не знаю, -- помедлив, отозвался Аким и, еще помедлив, обнадежил: --
Но я узнаю. Скажу.
Вещи покойного, в особенности палатка, топор, нож, острога, пачка
сухого спирта, бритва, запасные портянки, были необходимы охотнику и Эле,
могли пригодиться и тем, кто набредет на таежное зимовье. Лишь стопка общих
тетрадей, сшитых рыбачьей жилкой, ни к чему, бросовая вещь.
-- В печь?
-- Н-нет! -- встрепенулась Эля и, отчего-то смущаясь, заспешила: --
Может, там записи последние есть, может, ценное чего по геологии? Может,
объяснится что? И потом, все равно читать нечего... -- и обрадовалась
возможности уйти с разговором в сторону: -- Ты почему книжек с собой не
взял?
-- Некогда читать промысловику. -- Аким перематывал нитки, руки его
были заняты, и он кивнул головой, заставляя помогать ему трудиться. -- Со
стороны, пана, всякая работа, таежная в особенности, удовольством кажется:
бегат охотник по лесу, постреливат, собака полаиват... Ты видела кое-што, да
не все. Если бы я как следует занялся промыслом, мне надо было бы наготовить
кубометров двадцать дров -- зимой с ними некогда возиться. Запасти накрохи.
Хорошо, если завалил бы сохатого, дак десятка два выставил бы капканов, не
повезло бы с сохатым, наладил бы пасти, кулемы, ловил бы рыбу, квасил птицу.
Ловушки -- хочешь ты не хочешь, здоровый ты или больной -- сдохни, но каждые
сутки обойди, замело снегом -- откопай, наживи. И пожрать надо хоть разок
горячего, оснимать шкурки, высушить, снарядить патроны, избушку угоить,
рукавички, то да се починить, да и самому не заослеть, мыться, бельишко
стирать, волосье лишнее убрать -- накопишь добра, ну и собаку кормить
следует, пролубку на речке поддалбливать, без воды чтоб не остаться -- снегу
не натаешься. Ко всему не угореть и не обгореть, не захворать... -- Он
приостановился. -- Упаси Бог заболеть одному. Один и подле каши загинешь...
-- Да-да, -- тряхнула головой Эля. -- Это мне можно не рассказывать. Но
отчего же... Отчего охотятся в одиночку? Вдвоем же удобней, лучше!..
-- У меня друг, Колька, на Пясине втроем были, дак загрызлись. Не
уживаются вместе нонешние люди, тундряная блажь на их накатывает.
-- А раньше?
-- Раньше, видать, нервы у людей были покрепче. Может, в Бога веровали
-- сдерживало. Да тоже послушаешь, всяко лихо деялось -- резались и
стрелялись, а то скрадом доводили сами себя. Тихий узас!..
-- Как это?
-- А так. Осатанеют до того, что убить готовы один другого, а нельзя:
убьешь -- пропадешь или Бог покарат. Тогда оне преследовать друг дружку
возьмутся, охоту всякую забросят, не спят, шарахаются от каждого сучка, оно
и с ума сойдет который. А скрадет который которого, поранит, на себе в
избушку ташшыт, лечить начинает, Богу молиться о спасении, иначе тюрьма.
-- Да что же это такое?
-- Жись в тайге о-очень хитрая, пана, много сил, терпенья и, не смейся,
не смейся, ума требует.
-- Да какой уж тут смех? -- Эля вдруг спохватилась: говорит Аким почти
чисто, не сельдючит, голос его, отмякший, какой-то проникновенный,
доброжелательный, будто он наставляет послушного, отзывчивого слушателя
школьного возраста, и качнулась, покатила по ней волна ответной
благодарности к человеку, заменившему ей все живое на свете. До сего момента
она хоть и говорила ему спасибо, однако воспринимала все как само собою
разумеющееся, как должное -- одна в тайге, больная, беспомощная, так спасай,
помогай, посвяти себя, раз ты человек. А где, собственно, и кем это написано
иль указано -- спасай, помогай, забудь о себе и делах своих, да и все ли
способны помогать-то бескорыстно?
Вот они, бумаги, документы! А что за ними, за этими хорошо сохраненными
документами, скрыто? Хозяин их и хранитель был напористо-открытый, вроде бы
великодушный и в то же время неуловимый, загороженный усмешкой, неприязненно
грубый с людьми, он как бы приподнял себя над условностями бытия, напустил
на свой лик дымку значительности, и этого достало, чтобы другие не то чтобы
мелочью себя почувствовали в сравнении с ним, но почитали в нем силу и
емкость души. Доверилась же вот она ему, сразу, непрекословно. В первый же
день, именно в день, не дождавшись ночи, там, в чушанской мастерской, он
заграбастал ее, подмял, словно так и не иначе и должно быть, затем водил ее
за собой будто овечку, плел-говорил самодельные умности, а она,
простушка-аржанушка, слушала его, внимала. Парализующая сила исходила от
Герцева, даже не сила, а собственная уверенность в ней.
Молода, ох молода была Эля и глупа, ох, глупа! И непамятлива, и
доверчива: вот много ли времени прошло со встречи, а не помнит уже лица
Герцева, не может представить его ясно, отчетливо. В хвори сгорел, видать,
его образ, пепел остался в душе и перед глазами, и в памяти что-то
расплывчатое. А может, он и был таким расплывчатым, неоконтуренным. Одно она
явственно помнит -- его руки. На них, на этих крепких, все умеющих руках,
засучены рукава; сжатые в полугорсть, готовые в любой миг схватить, сгрести,
придавить, загорелые, искрящиеся волосом, с толстыми продольными жилами --
очень выразительные были руки, оттого и запомнились, должно быть, и. как
выяснилось, навсегда. А еще что? Слова, слова, слова! Много слов, тоже вроде
бы что-то значительное скрывающих за собой. Эля попыталась приподняться,
заглянуть за скобки слов -- за ними оказалась пустота. ...
Это случилось, точнее началось, -- после того перехода, когда, подбив
ноги, Эля нежилась в палатке, а Герцев ладил еду, мимоходом сунув в палатку
букетик снежно белых таежных ветрениц, которые, как он объяснил, на
нормальных землях давным-давно отцвели, здесь же, на мерзлоте, в иных углах
все еще начало лета. "Любимые цветы моей покойной родительницы", -- как
всегда, криво усмехаясь, объяснил он и после обеда запропал где-то. Явился
мокрый, уработавшийся.
-- Ты не месторождение ли, случаем, ищешь?
-- Что ж? -- отозвался Гога. -- Не худо бы подарить государству
золотой, допустим, приискочек и навсегда рассчитаться -- учило, кормило,
моралью пичкало -- не люблю быть должником. И попадается золотишко, широко
попадается, да все это семечки. Вот, -- бросил он спутнице узелок. --
Никогда не видела?
Эля с любопытством развязала тряпицу. Золотинки напоминали блестки
жира, снятые с топленого молока, уже старого, затемнелого, сохлого,
чешуйчато прилипли они к тряпице, не горели, не сияли. "Люди гибнут за
металл!" За этот вот?
-- Отруби! -- небрежно бросил Герцев, приняв от нее платок и завязывая
его с ловкостью фокусника вокруг пальца.
-- Найдешь месторождение, прииск, твоим именем назовут?
-- Что? А-а! Не возражал бы. Но, главное, получить кругленькую сумму и
навсегда расквитаться за глупость молодости. Послать бы разом из расчета
полста рэ алименты до совершеннолетия дочери.
-- Не щедро для открывателя месторождения!
-- Нечего баловать детей!
-- Умный, ты! Ох, умы-на-ай!
-- Всего лишь практичный. Не находишь?
-- Нахожу. И все-таки шарлатанством попахивает.
-- М-м, пожалуй, ты не точна. Скорее дилетантство. Но один умный
режиссер меня успокоил, сказав: "Современному искусству не хватает
дилетантов". Науке, по-моему, тоже.
-- Восполняешь?
-- Кому-то ж надо страдать за общество.
-- Нынче желающих страдать за общество на словах навалом! -- съязвила
Эля, и у патрона ее сразу начал наливаться тяжестью взгляд. Топорик, который
он подправлял бруском, вязнул в пальцах, пробующих острие, движения
затормозились, клубящаяся муть поднималась из отстойников, слепила,
перекручивала человека, и, если он не пересилит себя, даст захлестнуть,
рубанет, может рубануть -- отверделая, давняя злоба спластовалась в залежах
души Герцева, а родители, говорил, слабаки и добряки были. Вот тут и
разберись в генах этих самых. Нет уж, лучше не вертеть запал у мины, не
баловаться -- вдруг да неигрушечная...
После у них всего было навалом -- она и капризничала, и плакала, и
бросала в патрона чем попало, лаяла его, но он все сносил, однако близко ее
уже не подпускал, от разговоров о личном уклонялся, да к той поре ничто их
вместе, кроме единой цели -- найти экспедицию, и не удерживало. Эля
чувствовала: Герцев только сбудет ее с рук, тут же перестанет о ней думать,
тогда и ей тоже мнилось: с глаз долой -- из сердца вон...
Долгими вечерами, сидя против дверцы печурки, глядя в пылкий, от
ореховой скорлупы по-особенному жаркий и скоромный огонь, сумерничая при
свете лампы-горнушки в прибранной, со всех сторон стиснутой тайгой и
темнотою избушке, Эля слушала дневники Герцева, пытаясь что-то понять, пусть
припоздало, разобраться, что и почему произошло с нею.
Общие тетради, завернутые в целофановую пленку, Герцев таскал с собою в
кармане, пришитом под спиною к рюкзаку. Судя по охранным предосторожностям,
Гога дорожил дневниками. В тетрадях встречались записи геологического
порядка, состоящие из специальных терминов, сильно, до неразборчивости
сокращенных. Судя по записям, Герцев с геологией не покончил и вел свои
наблюдения, подобно британскому детективу, частным, так сказать, порядком.
Зимами расшифровывал заметки, обрабатывал, наносил наблюдения на карту. Но с
собой подробных записей у него не было, и карта была помечена системой
крестиков, в большинстве своем в устьях речек, кипунов и потоков.
Почему, зачем поманили ее дневники Герцева? Узнать чужие тайны? Но Гога
от людей скрывал вещи, мораль же свою всегда держал на виду, хоть она у него
и была паче гордости. Записи и мысли свои он считал столь высокими, что не
боялся за них -- не уведут, они в другой башке попросту не поместятся. А
стесняться? Чего же? Он не школьник, что стережет и прячет свои тайны под
подушкой.
Удивляло немножко, что такой аккуратный в делах человек не ставил имен
авторов под цитатами из книг и научных трудов, как бы ненароком путая чужое
со своим, -- исключение сделано лишь для Блаженного Августина да модного
средь студентов той поры Сент-Экзюпери. Запись, сделанная, видать, еще в
отроческие годы, в общем-то, ни о каком еще снобизме не свидетельствовала:
"Природа -- более мачеха, нежели мать -- бросила человека в жизнь с нагим
телом, слабым, ничтожным, с душою, которую тревожат заботы, страшит робость,
увлекают страсти, но в которой между тем, хотя полузадушенная, всегда
остается божественная искра рассудка и гения". -- Блаж. Августин. Влияние
Блаженного Августина на духовное формирование юного мыслителя было
непродолжительным -- уже первые записи в студенческой тетради рвали глаз:
"Люди, как черви, копошатся на трупе земли". "Хорошо артисту -- он может
быть царем, любовником, героем, даже свободным человеком, пусть хоть
игрушечно, пусть хоть на время". "Неужели человеку надо было подняться с
четырех лап на две, чтобы со временем наложить на себя освободившиеся
руки?". "Законы создали слабые, в защиту от сильных". "Счастье мужчины: "Я
хочу!" Счастье женщины: "Он хочет!"" Ницше -- куда герцевым без него!
"Все люди, одни более, другие менее, смутно ощущают потребность
родиться заново" -- Сент-Экзюпери.
-- Зачем ведут дневники? -- отложив тетрадь, закуривая, спросил Аким,
глядя на затухающий огонь лампы, поставленной на полочку в запечье. Они
старались обходиться печкой, берегли керосин, свечи, жир и горнушку
засвечивали, лишь когда упочинивались. Эля не отвечала, не слышала вопроса,
уйдя в те слова и мысли, что читал ей Аким, не всегда верно делая ударения,
с трудом разбирая почерк Гоги, напористый, заостренный, -- буквы прыгали,
слова налезали одно на другое, будто торопились куда-то.
-- В войну подбили подводную лодку, -- опустив на колени упочинку, не
открывая глаз, заговорила Эля бесцветным, тихим голосом, -- лодка упала на
морское дно. Команда медленно, мучительно погибала от недостатка воздуха,
командир подлодки до последнего вдоха вел дневник. Когда лодку подняли и
жена прочла дневник мужа, командира подлодки, она всю жизнь посвятила тому,
чтобы изобрести элемент, вырабатывающий кислород, -- и, чуть изменив
интонацию, добавила: -- Вот они какие бывают, жены! А вообще-то люди ведут
дневники, когда побеседовать не с кем, замкнутые чаще люди, ну и те, которые
знают или думают, что их жизнь и мысли представляют большую ценность...
-- А-а! Понятно. Дальше тут стихи. Пропустить?
-- Нет, читай! Все читай, времени у нас навалом, -- Эля наклонилась к
рукавице, на которую лепила латку, рукавицы не носились -- горели, Аким
таскал трещобник на дрова.
-- "Большинство стихов записано в студенческие годы и в поле, -- прочел
Аким. -- Они сочинены людьми, которые могли стать поэтами, но вообразили
себя поэтами раньше, чем ими стали, пропили свой талант, истаскали по
кабакам, вытрепали в хмельном застолье..." -- Аким прокашлялся и перешел к
стихам:

Что же есть одиночество?
Что же это за зверь?
Одиночка -- и хочется
На волю, за дверь?

Ну а может быть. просто --
Твой отчаянный крик
С нелюдимого острова
На материк?

Что же есть одиночество?
Что не понят другим,
И стихи, и пророчества --
Беспредметны, как дым?

И что все твои замыслы,
Все, чем жизнь дорога, --
Непролазные заросли
И мрачны, как тайга?

Что же есть одиночество? --
Не понять мне вовек.
Может, миг, когда корчится
В петле человек?..


x x x

Пустыня от зноя томится,
На дюнах молчанье лежит,
И дремлет с детенышем львица,
Качая в глазах миражи.

Под пальмою звери уснули,
Предательски хрустнул песок,
И львице горячая пуля
Ударила в рыжий висок.

Еще не набравшись силенок.
От крови разъярен и ал,
Вскочил перепуганный львенок
И тут же от боли упал.

Он вырос, враждуя со счастьем,
Крещенный смертельным огнем,
И знает, как, злая от страсти,
Тоскует подруга о нем.

Тяжелые веки прищурив
И вспомнив ту рану в боку.
Он видит песчаные бури,
Сыпучих барханов тоску...

Усталый, но гордый доныне,
В неволе людской поумнев,
Он рвется на голос пустыни,
Седой и бунтуюший лев.


x x x

Едва прошла блистательная ночь,
Скабрезная и скаредная шлюха,
Уж новая -- холодная, как нож,
В моем веселом доме бродит глухо.
О, эта ночь!
Простор, упавший навзничь,
Хрипит и содрогается от ветра.
И час,
что не назначен и не назван, --
Стучится в окна,
Черепа
И двери.
Но, не дождавшись ясного рассвета,
Хранят наш мир уснувшие отцы.
...В такую ночь стреляются поэты
И потирают руки подлецы.

-- У-уф! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! -- расслабился Аким. -- Нисе не понимаю. Может,
хватит?
-- Что? А, хватит, хватит! Там еще есть стихи?
-- Навалом! -- Аким не заметил, когда начал пользоваться любимым
словечком Эли.
-- Завтра почитаем, ладно?
-- Конесно! Куда нам торопиться! Пос-сита-аем! Завтра я тебе не это
горе, -- щелкнул по тетради ногтем Аким, -- завтра я те стих дак стих
выволоку!..
-- Уж не сам ли?
-- Не-э! С ума-то еще вовсе не спятил! Дружок один на прииска
старателем подался, а там ни кина, ни охоты, со скуки и строчил стишки да
мне в письмах присылал. Больно уж мне один стих поглянулся. Я найду то
письмо...
-- А сам? Ничего тут такого?.. -- повертела Эля возле головы
растопыренными пальцами.
Аким уклончиво хмыкнул и забренчал о печку поленом, подживляя огонь. По
избушке живее запрыгали, высветляя ее до углов, огненные блики. Аким стоял
на корточках, смотрел на огонь. Эля тоже не шевелилась, молчала.
Ощущение первобытного покоя, того устойчивого уюта, сладость которого
понимают во всей полноте лишь бездомовые скитальцы и люди, много работающие
на холоде, объяло зимовье и его обитателей. Полушубок, кинутый на плечи Эле,
начал сползать, она его подхватила и без сожаления, почти безразлично
сказала скорее себе, чем Акиму:
-- Напутала я что-то в жизни, наплела... -- еще помолчала и усмешливо
вздохнула: -- Сочли бы при царе Горохе -- Бога прогневила. И верно, -- она
еще раз, но уже коротко, как бы поставив точку, вздохнула: -- Бога не Бога,
но кого-то прогневила...
Побаиваясь, как бы от расстройства Эля не скисла совсем, не стало бы ей
хуже, Аким снова перевел беседу в русло поэзии, мол, вот, когда бродит один
по тайге, особо весной или осенью, с ним что-то происходит, вроде как он сам
с собой или еще с кем-то беседу ведет, и складно-складно так получается.
-- Блажь! -- заключил Аким.
-- Может быть, и блажь, -- согласилась Эля, -- но с этой-то блажи все и
началось лучшее в человеке. Из нее, из блажи-то, и получились песни, стихи,
поэмы, то, чем можно и нужно гордиться... -- Не подбирала наплывшие на лицо
отросшие волосы, а убирала она их как-то ловко, красиво, сделав рогулькой
руку, отодвигала легкий их навес в сторону и плавным движением головы
сгоняла ворох на спину. Белые, как приклеенные, волосы изредились, оплыли
вниз, совсем уж на кончиках остались; темная волна живых волос все
напористей сжимала их, прореживала.
Было тихо, так тихо, что слышна не только скатившаяся с крыши избушки
льдинка, подтаявшая от трубы, но и реденько падающие капельки, звук которых
действовал усыпляюще, и когда печка притухла и капельки смолкли, они, ни
слова не сказав друг другу, легли каждый на свое место. Аким поворошил под
собой лапник и почувствовал закисшую в нем сырость. "Надо сменить", --
мимоходом подумал он и прислушался: Эля не спала. Растревожилась, видать, и
еще раз выругался про себя: "Па-ад-ла-а! Фраер из университета!" -- и хотел
сказать Эле: ничего, мол, не убивайся, скоро я завалю тебя на салазки и
оттартаю к людям, а там на вертолет, на самолет -- и будьте здоровы! Привет
столице!..
-- Мы, как говорится, случайно в жизни встретились, потому так рано
разошлись...
-- Что?
Аким вздрогнул и тут же съежился -- по привычке таежного бродяги он
заговорил вслух.
-- Ты чего? -- встревоженно привстала Эля.
-- Ничего, спи! -- Аким снова притаился на полу и не разрешил себе
уснуть до тех пор, пока не услышал ровное, сонное дыхание Эли. Для него
сделалось уже привычным ловить ее движение, взгляд, сторожить сон и покой.
Когда они встретились, сколько времени прошло с тех пор? Наверное,
целая жизнь. Успел же он когда-то из маленького беспомощного ребенка
выходить и вырастить взрослую, красивую девушку, такую ему родную, близкую,
что и нет никого ему теперь ближе и дороже на земле.
Эля угадывала -- Аким читает не все из дневников, неинтересное, по его
разумению, пропускает, что-то ленится разбирать. Когда "пана" на весь день
отправился в тайгу, она забралась на нары, поджала ноги, закуталась в одеяло
и при бледном свете оснеженного окна не только заново прочла, но и разобрала
комментарии, бисерными строчками петляющие по полям затасканных тетрадей, --
их Аким и вовсе оставил без внимания.
Первый комментарий -- мошечные буковки, накорябанные неисправной, плохо
подающей мастику ручкой, кинуты были на тетрадные листы, проложенные сухой
веткой багульника, под стихотворением такого содержания:

Повидавший на земле немного,
Он ни в ком не признает врага,
Он идет, идет своей дорогой,
И копыта крепнут на ногах.
Люди попадаются немые.
Им не жаль беспечного телка.
Сапоги тяжелые, чужие
Сдуру ударяют под бока...


Утонула мама у телка, сорвавшись по весне с подмытого обрыва, и все,
кому не лень, пинают несмышленое животное. Но шло время:

И однажды из ворот открытых,
Выкатив недобрые глаза,
Выходил бугай, холеный, сытый,
Темно-синей масти, как гроза.


И вот оно, то, ради чего и трудился Герцев, переписывая длинное,
нудноватое стихотворение:

Отходили недруги в сторонку,
К гордой силе ненависть тая,
Обижали слабого теленка,
Ну-ка, тронь попробуй бугая!


Эля не без иронии фыркнула и принялась разбирать комментарий: "Вас,
мистер, никто не обижал, а все равно бугай получился, мычащий, породистый,
рогатый..."
По круглому, мелконькому почерку Эля догадалась, кто это посмел
перечить Герцеву и даже отчитывать его.
Еще страница, проложенная молочаем -- почти все страницы в тетрадях
проложены травками, цветами -- память о походах? О встречах ли? Одна из
разновидностей оригинальничаний, сентиментальности -- этой неизлечимой
болезни гордецов?
"Молчание -- удел сильных и убежище слабых, целомудрие гордецов и
гордость униженных, благоразумие мудрецов и разум глупцов!" Ниже дробненько,
однако хорошей уже ручкой, отчетливым почерком сработано резюме: "В общем-то
так мудро, что уж и непонятно простым смертным. Совсем и не к месту, но
отчего-то вспомнилось: однажды разбился самолет, погибли люди, много
пассажиров было изувечено, нуждалось в помощи. Между тем два целехоньких,
здоровых парня, перешагивая через убитых и увеченных, искали свои чемоданы!
Мне сдается, одним из них были вы, мистер!"
На это последовал росчерк Герцева -- непристойный, злобный.
-- О-о, философ занервничал! -- Эля плотнее закуталась в одеяло. После
такой-то мысляги -- о ценности молчания, вдруг уличная брань!
"Мне представляется аморальным "хотеть", чтобы мои дети стали,
например, учеными. Кем они станут -- это вопрос и право их собственного
выбора", -- профессор Дрек Брайс. Меланхоличная запись сопроводила
высказывание Дрека Брайса: "Что это у вас, мистер, все любимцы из "оттуда"?
Нигде вы наш народ и словечком единым не похвалите?.." И росчерк Герцева:
"Не похвалишь -- не продашь? Да?"
В давней, больше других потрепанной тетради, проложенной нехитрыми, в
прах обратившимися травками институтского скверика и городских бульваров,
обнаружились высказывания любимого героя юности. Эту тетрадь, словно первый,
чистый грех юности, Гога хранил тщательнее других. "Нет в мире человека, над
которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое
напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и
извлекает из нее все те же звуки. Я глупо создан, ничего не забываю,
ничего!.."
"Ах, Герцев, Герцев! Вот это-то тебя, видать, и освещало для меня, --
поникла Эля. -- Печорин -- и мой любимый герой! А я все гадала: что нас
объединяет, что? Оказывается, мы оба глупо созданы..."
Любительница чтения -- профессия обязывает все, что писано, честь,
добралась и до этой святой записи! Сильно истоптал Герцев Людочку, она уже
не просто полемизировала, она била по морде: "Экий современный Печорин с
замашками мюнхенского штурмовика!.." Людочка лищь снаружи тихая-тихая, а в
"середке", видать, ой-ей-ей какое бабье пламя ее сжигает! Врал, клепал
Герцев, что "крошка" намеревалась подловить его беременностью, женить на
себе и зажать затем строгой нравственностью, хворью, дитем...

Не говори, что нет спасенья,
Что ты в печалях изнемог.
Чем ночь темней, тем ярче звезды,
Чем глубже скорбь, тем ближе Бог!


Стишок этот "на память Г. Г" оставила когда-то нареченная Герцева,
ласковая, по всей видимости, теплая, чистенькая, но Гога-орел, Гога-борец
отбоярился, улизнул и от этой ласковой особы, наследил, правда, подать в
виде алиментиков выплачивает, но все же улизнул! "Ай да Гога! А я-то, я-то!
Тоже молодец! Ка-акой молодец! Вот дак да! Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Так тебе и надо,
дурища! Так тебе и надо! -- бросив за печку тетради и вытирая руки о
спортивные штаны, взвыла Эля. -- Пошлость-то, пошлость какая! Гос-споди-и!
Куда же от нее спрятаться? В тайге, в снегах настигла! Вот дак да!
Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Ё-ка-лэ-мэ-нэ!"
Было невыносимо стыдно, хотелось скорее что-нибудь делать, отвлечься,
забыться, и, сама себя не слыша, Эля все повторяла и повторяла, качаясь из
стороны в сторону и держалась ладонями за щеки:
-- Люди добрые! Люди добрые!
Наконец она опомнилась, забеспокоилась -- пора Акиму прийти, набросила
одежонку, выскочила на крыльцо избушки. Пустынно, холодно, первозданно-чисто
в миру! Широк он, мир-то, его не залапаешь, не заплюешь, не обкорнаешь так
скоро. Но вот душа человечья, в особенности бабья, мала, слаба... "Где же
пана-то? Не торопится пана".
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:34 #11460

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***26***

Эля вернулась в избушку, затопила печку, водрузила котелок, чайник на
ее прогнутую хребтовину. Не сразу, не вдруг отвалило душевное расстройство,
но встряска проходила, девушка словно бы возвращалась к себе самой, к
нехитрым таежным будням, и помечталось ей слабо: "Вот всегда бы и жить
здесь, несуетно, спокойно, вязать шапку, ждать, когда ввалится с мороза
хозяин, бухнет к печке до костяного звона выветренные дрова и загадочно
улыбнется: "А я се-то принес!" -- и высыплет горсть мерзлой черемушки или
прилепит к ее щеке поздний, где-то зависший, невыцветший лист, а то бросит в
руки заполненную во всех ячейках кедровую шишку, бывает, одарит сучком,
изогнувшимся зверушкой, нарост с дерева -- копыто и копыто". Эля не
отставала от моды, собирала лесные диковинки в парках Москвы и на юге, но
что те диковинки в сравнении с Акимовыми! Так и то сказать, в его
распоряжении почти вся туруханская тайга.
Аким не шел. Тревогой смыло все мысли, ее будоражившие, хотелось есть,
но она терпела, подшуровывала печку, на которой бормотал котелок с варевом,
брызгался носком чайник, прислоненный к трубе. Она уже привыкла и наяву и
мыслями быть постоянно с Акимом и, дичая, что ли, обрастая мохом, глохла к
прошедшему, отвыкала от людей и -- о, себялюбка, себялюбка! -- начала
забывать и о тех, кого чтить и помнить сам Бог велел! Аким, опять же Аким
сделал прополку в ее башке, возвратил Элю на житейский круг.
После того как она остригла его лесенками, кочками, уступами и он
недоверчиво оглаживал, щупал свою облегченную верхотуру, а она,
подъялдыкивая его, хохотала -- уж больно куцый и младенчески голый сделался
"пана", и дохохоталась -- перехватило горло, кашлем колотило до хрипа.
Придерживая Элю, повторяя: "Не балуйся! Не дергайся, заполошная!" -- Аким
попоил ее теплым чаем, дождался, чтоб унялся приступ, летуче вздохнул:
-- Ох, девка, ты девка! Похохатываешь тут, а отец-мать умом, может,
тронулись! Шутка ли! Одно дите, и то потерялось... -- и вздохнул уже длинно,
перекатил даже вздох в груди. -- Зима везде приступает, и в Расее тоже.
Совсем загинула, думают, пласют... -- Он связал вместе два слова, и
получилось оно слитным -- отец-мать, беда, с ней приключившаяся, и в самом
деле могла сослужить хорошую службу, объединить их семью. "Навсегда бы", --
подумалось Эле... Разнообразная все же жизнь! Ехала вот к папе, на прогулку,
поболтаться в экспедиции, набраться впечатлений, а тут, гляди, какое дело
вышло!..
Эле всегда везло если не на оригинальных, то на чудаковатых людей, и в
родители ей Бог послал человеков презабавнейших. Бурная, многословная,
неприбранная, курящая мама вечно кого-нибудь "спасала". Папу, явившегося в
сорок пятом году из госпиталя, она, будучи студенткой полиграфического
института, "спасала" от бездомовья, холода и голода. И "спасла"! Перейдя на
заочное отделение, устроилась работать корректором в газету. Будучи
человеком благодарным и бесхарактерным, папа после института помогал
доучиться матери, тянул лямку в научном учреждении, чуть было диссертацию
под напором мамы не написал, но как-то иссилился, порвал домашние и
служебные путы, ушел в поле и притаился в лесах. Года четыре спустя прислал
сбивчивое письмо, которое мама по рассеянности оставила на кухонном столе.
Пребывая в любопытном отроческом возрасте, Эля то письмо узрела и
прочла. "Я навек тебе обязан, но я не могу так жить. Здесь я чувствую себя
полезным человеком. Будь свободна, распоряжайся собой, как тебе хочется, и
мне предоставь такую же возможность..."
Мама не рвала волос на голове, не жаловалась в парторганизацию. Она к
той поре работала старшим редактором в только что образовавшемся
издательстве, помещение которому определили меж скобяным магазином и
похоронным бюро. Говорили -- временно, да забыли про то, что говорили, и
мама по сию пору пребывала в комнатухе, окно-бойница из которой выходило как
раз во двор похоронной организации. Но это нисколько не удручало сотрудников
нового издательства. За притыкнутыми столами, где если редактор сидел за
столом, то автору надо было уже моститься на стол, мама двигала родную
литературу и верила, что именно это издательство благодаря ее и всех
работников стараниям будет выпускать не просто лучшие, а самые боевые книги,
которые в других издательствах печатать не возьмутся. Из-за скученности и
производственных неудобств мама работала часто на дому. Всегда у них
околачивались и ночевали на раскладушке, бренчащей с мясом вырванными
пружинами, авторы с периферии и нигде не прописанные столичные "гении", за
которых мама "ходатайствовала". Стены квартиры -- к счастью,
старогабаритной, а то бы их за шум и содом выселили -- сотрясались
возгласами: "Надо беречь язык! Заездили, как клячу!" -- "Мы еще поборемся!
Двинем! Дадим!.." -- "Нет, ты послушай, послушай: "Прекрасно в нас кипящее
вино и добрый хлеб, что в печь для нас садится, и женщина, которою дано,
сперва измучившись, нам насладиться!" -- Х-хосподи! Написать такое -- и
помирать можно!.." -- "А вот еще, вот: "Не верь, не верь поэту, дева, его
своим ты не зови, и пуще божиего гнева страшись поэтовой любви..." --
Поэтовой! Надо же?! Да за одно такое "искажение" нынче с порога издательства
попрут, неграмотный, скажут, поэзию оскорбляешь..." -- "Не отовсюду,
голубчик мой, не отовсюду!" -- вступала в дебаты растроганная мама,
окутываясь облаком сигаретного дыма.
Один рассеянный поэт, уходя, вместо ручки совал в кармашек пиджака
чайную ложку, понуждал маму пить с ним дешевое красное вино и кончил тем,
что женился на молодой продавщице из пивного бара в парке культуры и отдыха,
сделался толстым от пива, купил "Запорожца", стихи писать бросил и маму при
встрече "не узнавал".
Потом появился некто Карепанов из Удмуртии -- помесь бесцветного вотяка
с дебелой русской бабой. В Удмуртии он говорил и писал только на удмуртском
языке. В Москве говорил и писал только по-русски. Он прикинулся тихоньким,
бездомовым. Мама, конечно же, пригрела "сироту", доводила "до ума"
толстенный его роман про современную передовую деревню, прописала его в
своей квартире, и когда наконец после скандалов и проволочек роман, под
который мама пособила автору выбрать все авансы и не издавать его сделалось
уже невозможно, вышел, Карепанов отхватил через суд одну из трех комнат в
квартире мамы, папа к тому времени потерял московскую прописку, мама,
захваченная стихией литературы, забыла ему о том напомнить, да, пожалуй, и
не ведала паспортных законов. Зато Карепанов знал все.
Не успев отлежаться в больнице после схватки с Карепановым, мама
обнаружила автора еще более одаренного, из бухты какой-то. Этот мыслитель,
по фамилии Пупков, работал в леспромхозе вальщиком. Он и в литературе вел
себя, как на лесозаготовках, писал, будто дрова рубил. Прямой, взъерошенный,
был он тем редким автором, который "импонировал" Эле. Всю писательскую
свору, валившую через их квартиру, словно через перевалочный пункт, она
терпеть не могла, однако с детства нахваталась литературной отравы, бойко
читала "редкие" стихи, баловалась именами модных поэтов, могла сойти за
"знатока". Пупкова-милягу она баловала вниманием, подкармливала на кухне.
Мама, работая над рукописью Пупкова, хваталась за сердце.
"Вы, Тихон, прелесть! Я думаю, писатель из вас получится стоящий.
Только учитесь, учитесь. Знания жизни, пусть и превосходного, мало!" -- "Што
я, не понимаю, што ли? Вот попаду в Союз писателей, на литкурсы стану
проситься".
Пупков и в самом деле объявился на курсах в Москве. Не позвонив, не
предупредив, ввалился в роскошном пальто с каракулевым воротником, в
собачьей мохнатой шапке, сгреб в беремя маму и Элю, поднял, закружил,
выхватил из портфеля кус редкостной рыбы, пристукнул бутылкой о стол:
"Пировать будем, когда так! -- и добавил, потирая руками: -- В Москве
калачи, что огонь, горячи!"
Сидели, разговаривали. Тихон хвастался, сколько он "умных" книг
прочитал, еще один сын у него появился -- все хорошо.
Мама, мама! Что с нею сейчас? Жила, работала не только ведь ради
карепановых, но и на нее, на дочь, жизнь убухала, да не понимала этого
дочь-то, дура набитая, проклятая!.. И жизнь мамы, на первый взгляд
безалаберную, разбросанную, бестолковую, не понимала, ведь при всем при том
мама открыла, вынянчила, "спасла" навалом по-настоящему даровитых авторов, а
главное, она всегда была среди людей и нужна людям, и когда ее шибко
интеллектуальная дочь после десятилетки, ожегшись на быстрой любви,
ударилась в отчаяние и пессимизм и никуда не ходила из дома, терзая себя
печальным одиночеством, мама так грустно и так серьезно сказала:
"Одиночество -- беда человека, дорогая моя. Гордое одиночество -- игра в
беду, и ничего нет подлее этой игры! Позволить ее себе могут только сытые,
самовлюбленные и психически ненормальные болваны".
Дошло! Дошло вот! Дошло, когда припекло! И мама совсем иной видится, и
жизнь ее, трудами и заботами переполненная, высветилась иным светом, и нет
никого лучше мамы, и дай Бог вернуться домой, заберет она документы из
Литинститута, куда поступила, поддавшись модному течению времени -- детки
литераторов сплошь ныне норовят в литераторы, детки артистов -- в артисты.
А она поступит... Куда же она поступит? Ну, пока еще рано об этом
думать, но поступит учиться серьезной, полезной профессии и никогда, никогда
не покинет маму, будет все время сидеть дома, готовить, стирать, прибираться
и ничем-ничем и никогда не обидит маму.
Возле дверей избушки послышался шорох, скрип, предупредительное
покашливание. Эля пощупала лицо, вытерла глаза, распахнула низкую дверь
избушки. "Пана" весь в мохнатом куржаке, шапка, шарф, брови, каждая
неприметная глазу волосинка на лице обросли белым мохом. Из лохматой белой
кочки, из-под мокрых ресниц светились щелки нахлестанных ветром глаз, губы
вздуло холодом, валенки каменно постукивали, большая изнуренность была в
каждом движении охотника.
"Зачем же ты так долго ходишь? Стужа на дворе!" -- чуть было не
вырвалось у Эли, но она успела вовремя застопорить, помогла раздеться
промысловику, вытянуть валенки из спущенных на голенища отяжелелых брюк.
Оставшись босым, Аким посидел на чурке расслабленно, недвижно и не
скоро шевельнулся, выдохнув:
-- Во ушомкался дак ушомкался! -- Вынув из мешка четырех налимишек,
мерзлую куропатку, зайца с проволочной петлей на шее, он птицу и зайца сунул
за печь, на дрова; налимов, которые в тепле обыгались и начали возиться в
ивовой плетенке, распорол, выдрал из них внутренности, отделил максу.
-- Отдыхай, грейся, я сварю, -- предложила Эля. Аким молча протянул ей
ножик, сполоснул руки, сел к печке, закурил и, пока нагревалась, закипала
вода в котелке, не шевелился, не разговаривал. Они "слеповали" без света, и
только промельк огня от цигарки да серо стелющийся понизу, уплывающий в
поддувало табачный дым свидетельствовали о том, что Аким не уснул.
-- Что-то случилось? -- тронула его изветренную, шершавую руку Эля и
задержала ладонь на костистом, горящем от мороза запястье.
-- Начинаются морозы, снег по лядинам уже до коленей, -- не сразу
заговорил он. -- Если мы на этой неделе не выйдем, хлебать нам тогда здесь
мурцовку, поди-ко, до февраля. И дойдем мы до
тюки... Пусть даже я добуду сохатого, найдем мы с Розкой берлогу, но ты
человек больной, изваженный, тебе питанье хорошее нужно, иначе беркулез...
Соли, крупы, если не сорить горстям, как ты вот только што, должно хватить
на месяц. Дальше как?
Рассыпанная соль потрескивала на печи. Эля только и воспринимала этот
легкий треск как упрек в расточительности, все остальное было так серьезно,
что вникнуть в смысл Акимовых слов она разом и не могла, ее тяготило вновь
нависшее молчание.
-- Уходить так уходить, -- чересчур бодро проговорила Эля. -- На этой
неделе так на этой неделе. Чем скорей, тем лучше.
-- По Эндэ до Курейки два перехода. Эндэ я пробежал -- почти везде
замерзла. На Курейке есть шивера и пороги, возле них полыньи, нырнешь и
больше не вынырнешь... Горы нам с тобой не обломать, сорвесся, укатисся,
засыплет курумником, -- все тем же, едва слышным голосом наставлял ее или
размышлял вслух Аким. -- Если б мы и прошли пороги, Курейка пусть везде
стоит, дак матерой торосов наворочено, что трещобнику.
Пусть где бережком, где бечевкой, где горой, где тайгой прошли мы по Курейке
до станка Графитного. Живут там люди? Вопрос! Давно я не ходил по Курейке.
Летать навострился, понимас. Переть в Усть-Курейку? Но и там народу небось
нету. От Усть-Курейки через Енисей, в саму столицу -- Курейку... М-да, долга
верста таежная!..
-- Что же делать, Акима?
-- Спускать рыбу! -- не открывая глаз, кивнул он головой на бурлящий,
брызгающийся котелок.
-- Ой, растяпа! -- спохватилась Эля и с деревянной плошки смахнула в
клокочущую воду куски рыбы с крылышками максы, лавровый листок, щепотку
сушеного луку.
Варево перестало бормотать, в избушке снова все утихло. Аким размяк в
тепле, распустился, цигарка потухла в его пальцах, и Эля не решалась
тревожить хозяина, пусть думает, решает. Аким спохватился, распрямил
хрустнувшую поясницу, потер ее рукой, зачмокал цигаркой, точно проснувшееся
дитя соской. Не курилась цигарка. Он сунул в поддувало лучинку, прижег ее,
дернул разок-другой и громче, с той же глубокой серьезностью продолжал,
вбивая ногтем щепочку и подтопок:
-- Есть еще вариант, как толмачат братья-геологи: перевалить через
бережное нагорье и двигать по лесотундре. Верст через пятьдесят озеро
Хантайское, на ем стоит бригада, игарского рыбзавода, туда самолет ходит,
радист есть. Пущай нет бригады, постели, одежда, сети, соль, харчишки
какие-никакие поди-ко остались в бараке? -- и повел носом, продернул тугими
от простуды ноздрями воздух. -- Сымай уху, чую, поспела. "Цэ дило трэба
разжуваты", -- как говорит рыбак Грохотало. Пе-есельник -- куда Кобзону! --
И "пана" тряхнул головой, отгоняя какие-то расслабляющие, голубые
воспоминания.
Насквозь уже все знающая про жизнь Акима в Боганиде и на "Бедовом" в
особенности, Эля подхватила зазвучавшую в душе человека струну:
-- Нет человеку блага, как есть и пить, чтоб было ему хорошо от его
труда, гласит восточная мудрость, и потому двигайся, Акима, к столу.
-- Хоросая мудрость-то, покушать и в самом деле не месат.
-- И выпить -- гласит мудрость! -- принялась искушать охотника Эля,
проворно доставая из-под изголовья фляжку со спиртом, хранимую пуще всякого
имущества и продукта. -- Выпей, развейся!
-- Нельзя! -- округлил глаза Аким.
-- Не все на мою особу тратить, не больно и заслужила! -- услышав, как
сглотнул он слюну, настаивала Эля. -- Промерз, ушомкался, говоришь, а
выпьешь, настроение боевое, голова лучше соображает... ...
-- Сто правда, то правда.
-- Чего там! Всей мировой наукой доказано, -- доламывала слабое
сопротивление охотника Эля, -- я вот и себе плесну на эту самую каменку...
-- Тогда давай! -- прошептал Аким. Выпив спирт, он заел его ложкой ухи,
вслушался во что-то в себе и прочувствованно молвил: -- Давно хочу спросить:
Эля -- это как будет?
-- Эльвира.
-- Ё-ка-лэ-мэ-нэ! Че эти интеллигенты токо не придумают! -- возмущенно
стукнул кулаком по колену охотник, с большим сочувствием глядя на Элю: -- Но
серамно ты хоросый селовек, и я тебя нигде не брошу. Если пристигнет
погибель, дак вместе! Правда?
-- Правда, Акима, правда. -- зажигая разом две свечи, откликнулась Эля,
больше всего радуясь тому, что Аким снова сделался тем славным, привычным
"паной", которого она знала, наверное, уже вдоль и поперек, во всем на него
полагалась, всему, что он говорил, верила. Легко, просто было с ним, и слово
"погибель" у него совсем не страшно выходило, как это: Аким -- и вдруг
погибель? Чепуха какая-то, бессмысленность. Она дотронулась до плеча
охотника подбородком, дохнула ему в ухо теплом. -- Акима, ты не будешь
больше букой? Не станешь меня пугать?
-- Постараюся.
-- Вот и умница! Вот и умница! -- обрадовалась Эля и чмокнула его в
щеку. -- Ешь, давай ешь! Шляешься целый день по лесу голодный, холодный,
таскают тебя лешаки, непутевого! -- бранилась понарошке Эля, работая под
ворчливую бабу-хозяйку. -- Сложишь башку удалую, я одна останусь горе
мыкать.
-- Получается! -- Аким длинным, пристальным взглядом посмотрел на нее,
угадав, что скрывается за этой взвинченной игровитостью, успокоил: -- Все
будет хорошо, Эля!
Она привалилась к нему, заплакала:
-- Навязалась вот на тебя, дурища! Спутала по рукам и ногам.
Он гладил ее по волосам, по худенькой, ведомой ему до каждой косточки
спине, такой родной, беспомощной, в сыпи пятнышек от иглы.
-- В жизни всяко быват... Вон она какая... И не таким, как ты, салазки
загибала...
Эля от "солидных" речей Акима совсем расстроилась, залилась пуще
прежнего в сладостном изнеможении, приникая плотней к своему спасителю и
защитнику, щекотила мокрым носом его шею, благодарно целовала за ухом, и он
явственно ощущал, как смывают, уносят из него большие эти слезы грязь,
мусор, всякую, незаметно скопившуюся, наслоенную в душе пакость. И
воскресала душа, высветлялась, обновленно и легко несла в себе себя -- да
хрен с нею, с охотой этой, с авансом и со всем на свете! Главное сбылось:
шел он, шел к белым горам и пришел, остановился перед сбывшимся чудом,
которое так долго предчувствовал, может, и ждал. Не такое оно ему
брезжилось, но раз уж пришло, прикатило, иного нечего и желать, устеречь,
сохранить, на руках вынести -- чудо, оно такое, оказывается, хрупкое...
-- А-а, пировать дак пировать! -- вскричала Эля и болтнула флягой. --
Тут еще навалом! Выпей, Аким! Выпей! Мы спасемся! Нам рано умирать! Мы долго
жить будем! Я тебя никогда-никогда не забуду! -- охваченная душевным
порывом, она крепко-крепко обняла его за шею сзади, больно сдавила
костлявыми руками горло.
Акиму было трудно дышать. Лопатками он чувствовал ее небольшие,
обвядшие груди, дыхание прерывистое и жаркое возле уха, закатывающиеся
вовнутрь всхлипы. В нем начала заниматься мелкая дрожь, и он осторожно
разжал ее руки, поднялся от стола.
-- Курить охота, -- сглатывая слова, сказал Аким и, закурив, быстро и
жадно истянул цигарку. -- И спать пора. Попировали -- хватит! Вставать рано,
-- и, словно оправдываясь, начал перечислять работу, какую следовало сделать
до отправления в путь: дошить обутки -- шептуны, выкроенные из старой шкуры,
для Эли; собрать из одеяла хоть что-то похожее на куртку, подстежив ее
старыми ватными брюками, забытыми кем-то в избушке; довязать шарф, шапку из
заячьего пуха; дошить запасные рукавицы, носки из распущенной вязаной
фуфайки Гоги. Эля связала по паре толстых теплых носков, нужна еще пара --
запас. Мама держала дома машинку и, когда еще не была захвачена до конца
литературой, шила на ней кое-что для себя и дочки, приучала к швейному
ремеслу Элю, не подозревая, как ей это сгодится. Отправляясь на Север, к
папе, Эля больше всего заботилась, чтобы не забыть теннисную ракетку и лак
для ногтей, Горцев обременял себя только своим, личным багажом, вот и
снаряжалась теперь заново. Аким нарадоваться не мог Элиной сноровке --
этакая фифа, а иголка не валится из рук! Упорна деваха, упорна, опрятна в
домашнем обиходе, из нее вполне можно человека сделать, если взяться
вплотную, но виду, однако, не показывал, как доволен ею, боялся вернуть ту,
бойкую на слово, но пахорукую в делах горожанку, которую он презирал, на
которую злился и которую нужда или он заломали-таки, может, и перевоспитали
даже.
-- Эх, дурило,песню испортил! -- качая головой, вроде как понарошке,
вздохнула Эля и взялась прибирать на столе. Потом подмела в избушке и,
гнездясь на нарах, с усмешкой поинтересовалась: не вспомнил ли он еще какое
неотложное дело?
-- Вспомнил, -- невозмутимо подтвердил Аким. -- Послусать надо.
-- Слусать так слусать, -- передразнила его Эля, став на колени,
покорно задрала рубаху, ждала "фершала", покрываясь куриной кожей, хотя в
избушке было жарко. Готовясь к осмотру или, как со смехом говорил "фершал",
к "сиянцу", он расшуровывал печку, но Элю, как всегда, пробирало ознобом.
-- Худому поросенку и в Петровки мороз, -- "пана", как и полагалось
настоящему медику, маскировал серьезность лечебной работы шуткой. -- Свет
погасить?
-- Вот еще! -- Эля дернула остреньким уголком плеча, от которого
начиналась и обручем закруглялась ключица, -- Ты же доктор, -- чуя в нем
замешательство, с деланной храбростью добавила она, -- а докторов не
стесняются...
-- Доктор! -- прикладываясь хрящеватым, ломким ухом к спине, нащупывая
им выемку под лопаткой, буркнул Аким. -- Коновал, а не доктор! -- И вдруг
срывающимся, петушиным криком выдал:

Ты, милашка, скинь рубашку,
Полезай на сеновал!
Я тебя не покалечу,
Я старинный коновал!


И поскорей забегал ухом по спине, тыкаясь в чутко подрагивающую кожу --
хитрил "пана"! Всегда он так: ляпнет что, сорвется ли и поскорее за дела
примется, я, мол, не я, и хата не моя.
-- Твои шутки иной раз...
-- Тихо! Слусаю...
-- Твои хамские шутки, -- настаивала она, -- оскорбительны для женщины,
и тебе они совсем не к лицу.
-- Че поделаш! -- отнимая ухо от спины больной, отчужденно и грустно
обронил Аким. -- Культуре обучался я в Боганиде и на "Бедовом". Как зысь
воспитала, так и воспитала, извиняйте. Под правой лопаткой сипит, под левой
вроде бы не слыхать. Будем ходить или в избушке сидеть?
-- Ходить. А зысь ни при чем! Природа дала тебе ума и такта довольно.
Не форси и не выпендривайся! -- Эля сердито сдернула с шеи рубаху, полезла
под одеяло.
Аким, сконфуженно пошмыгивая носом, отсчитал капли, поколдовал над
банкой с травяными снадобьями и, понимая, что зубатиться им сегодня не
следует, -- такой добрый вечер, поддразнил ее, подавая колпачок от термоса с
каплями.
-- Значит, в столице всего навалом?
-- Всего! -- Эля опрокинула колпачок с лекарством лихо, будто водку на
именинах, и осипшим от горечи лечебного зелья голосом добавила, вспоминая о
чем-то своем: -- И калачи там горячи...
-- Хоросо! Замечательно! Дальсе што?
-- Изверг ты, вот што!
-- Спасибо. Прими еще вот этот порошочек...
Она послушно высыпала в рот какой-то желтый, тиной воняющий порошок,
запила его кружкой совсем уж диковинного настоя -- в нем багульник, корень
шиповника, кора редкой здесь худорослой калины, стерженьки черемушника --
все-все как есть, с точки зрения "фершала", пользительное, лишь седьмичника,
заветной травки, нет, кончился седьмичник. Скоро сухари, крупа, мука
кончатся, да и кончились бы уже, если б Аким не нажимал на мясо, рыбу и
орехи. Он морил себя, держался побочным харчем, а что послаще, отдавал ей,
пас каждую крошечку, каждый стебелек, ягодку. Уткнувшись взглядом в ноги,
Эля перемучила, передышала занимающийся от горечи лекарств кашель и долго
еще сидела, спустив ноги с нар и глядя на расположившегося внизу Акима,
ровно что-то в нем открывая заново. Он смешался от ее взгляда, забормотал
опять насчет завтрашних дел, насчет сборов и скорых морозов.
-- Нянюшка моя! -- Не слушая и не слышав его, признательно тронула
прохладной ладонью щеку Акима Эля. Он защемил ее руку на плече подбородком,
дотронулся губами до желобком прогнутого запястья. -- Милая, добрая нянюшка!
Не заводи ты меня, не мучай и сам не мучайся! Слышу ведь, слышу, ворочаешься
на холодном полу, не маленькая, не девочка... Фершал ты мой, хозяин ты мой,
человек лесной... Славный... Добрый... Погибать, так вместе. Погибать,
так... О-о, господи!..
Утром в зимовье висело гнетущее молчание. Эля таилась в постели. Аким
затоплял печь, разогревая почти нетронутую уху. Парил в кожухе термоса над
печкой сухари, пошвыркивал чай. Искрошив зубами сухарик, закурил и, громко
кашлянув, произнес словно бы в пустоту:
-- Ну, я посол! -- потоптался у порога и повторил: -- Посол... В лес...
В тайгу, значит. Надо капканы сымать, петли, кулемы спустить. Послезавтра
двинемся. Дак ты это... гумажье смотай, допрядывай,
полусак дошивай, снаряжайся... кхе-кхе... Посол я.
-- Хорошо, иди...
"Зачем я его позвала? Совратила. Испортила все!.. Истинно мамина дочь!
Тоже спасать люблю. Избился "пана" на полу. Холодно ему. Неуютно. Жалко
мальчика. А какой он мальчик? В матросах был, с портовыми шлюхами гуливал...
А-ах! Ну, все! Ну плевать! В конце концов, это даже смешно: двое в тайге, в
избушке... Все! Все! Встаю! И за дела. Делами попробую спастись, как хитрый
"пана"".
Переживая горьковатый, но в то же время приятный стыд, Эля пусть
припоздало, пусть не в свеже поняла, оценила неповторимость тех чувств,
которые, наверное, испытывала и затем несла в себе как единственное, ей лишь
ведомое счастье, девушка-невеста, познавшая заказанное природой наслаждение.
Перейдя невидимый, сложный рубеж от невинности к тому, что открывало
сладостный и мучительный смысл продления жизни, пусть в ней не сахар, не
мед, пусть в ней брезжат одни только будни и обыденный конец за ними --
радость торжествующей плоти, счастье и муки материнства высветят и будни
сиянием непроходящего праздника, если он, конечно, не будет заранее
отпразднован где-то в углу, тайком, блудливо, и два человека сберегут друг
для друга очарование первого стыда, трепет, боль -- все-все, что составляет
прелесть сближения и тайну, их тайну, вечную, никогда никем еще не
отгаданную и не повторенную.
Казалось, давно забылся тот хлыщеватый, роскошно одетый поэт, чью
книжку мама "спасала"; однажды поэт пригласил Элю "покататься" на машине. Он
разделался с нею, как повар с картошкой, раздавив не только душу, вроде бы и
кожу с нее живьем ободрал, а ободранному, голому все уж нипочем. Бывали, ох,
бывали и встречи, случались и увлечения, но память упорно хранила,
удерживала уверенного в себе поэта, по-собачьи оскалившегося, больно
вонзившего в ее спину ногти. От бывалых женщин узнала она потом -- первый
грех и первый мужчина жизнью не изживаются, временем не стираются -- клеймо
это вечное. "И ненавидим мы, и любим мы случайно, ничем не жертвуя ни злобе,
ни любви, и царствует в душе какой-то холод тайный..."
"Ах ты! Ах ты! Куда это все мы торопимся-то? Отчего так немилосердны к
себе при всем нашем себялюбии?"
Зля надела полушубок, замотала голову вязаным шарфом, валенки,
предупредительно повернутые голенищами к печи, насунула на ноги, подошвами
почувствовала настоявшееся в них мягкое тепло -- хмель в обуви лежит. Аким
ушел в сапогах, значит, ненадолго -- и эта маленькая радость опахнула сердце
теплотою, отодвинула в сторону печали -- много ль человеку, особенно
женщине, надо -- погладь, приласкай, и замурлыкает, на лапах присядет, к
теплому прижмется.
Жиденькая, морковная зарица таяла за дальними перевалами, пришитыми
неровным швом горной тайги к низкому серому небу. Тишина кругом лежала такая
широкая и плотная, что нет, мнилось, и не было нигде никакого движения и
жизни. Снежный лес в глубине загустел, с Эндэ, из норки, проточенной в шубе
заснеженного густолесья, выкинуло упряжку -- с бурлацкой брезентовой лямкой
через плечи коренником шел сам "пана", в пристяжке стелилась по узкой тропе,
суетливо перебирала тонкими лапами Розка, впряженная в сыромятную нехитрую
шлею.
Груженная еловыми комельками "кошевка" катилась, гребла перед собою
белый-белый таежный снег.
Аким издали улыбнулся Эле, Розка качнула хвостом, кинула его на холку,
но тут же хвост сполз, выстелился по снегу, вывалив язык, натужно
похрапывая, чуть даже скуля, Розка помогала хозяину тащить дрова к становью.
Эля бросилась навстречу упряжке, пристроилась толкать возок руками сзади.
-- Вот-вот, -- не оборачиваясь, бросил Аким, -- учись, под старость
кусок хлеба!


x x x

Ладились выйти на брезгу, но Аким еще и еще
проверял поклажу -- не забыли ли чего? Еще и еще обходил возок, подпинывал
что-то, подтягивал, подвязывал, и Эле подумалось: он никак не может решиться
сделать первый шаг в глубь немереной, настороженной тайги -- отвалить от
избушки, словно сойти с покинутого корабля в пустынное море.
Собиравшаяся в дорогу старательно, но с легким сердцем -- одежка,
обувь, бельишко -- все-все давно и заранее было выстирано, подшито, подбито,
Эля не уставала дивиться, как ходовый, опытный вроде бы таежник Герцев
легко, играючи, можно сказать, снарядился летом в поход. Может, потому и
легко, что летом. А может, и его обуяла та бездумность, окутало то облако,
что зовется розовым у людей увлекшихся или влюбленных. Любить-то, положим,
он никого, кроме себя, не любил, увлечься же мог вполне. Спишем все на лето
и на то, что оба были здоровы, свободны от всего и от забот о себе тоже,
несли вещей укладно, харчей уедно, постели улежно -- умещались в одном
спальном мешке, гордый странник не мог допустить, чтобы женщина при нем
мерзла.
Эля оглянулась на избушку, вдавившуюся в снег, не припертую стяжком, а
заложенную в деревянную ручку строганым таячком охотника, -- этакая тонкая,
крепкая палочка с лопаткой на другом конце -- ею, когда ходят по тайге,
толкаются на лыжах, нащупывают след, промоину в речке, чарусу в болоте, и ею
же, как догадалась Эля по обагренному концу, добивают в ловушках зверьков,
лопаткой откапывают ловушки -- необходимая палочка, жестокая работа, суровая
жизнь, о которой много ей теперь ведомо. Знает она, например, отчего двери в
лесных зимовьях отворяются вовнутрь, -- заметет снегом, откопаться возможно,
набредет медведь -- не вломится: он всякое добро тянет только на себя -- так
все непостижимо просто.
-- Ну, благословесь! -- обронил почти шепотом в предутреннюю морочь
охотник и, удивившись шепоту, не давая подавить себя душевному гнету,
прозвенел мальчишеским фальцетом: -- Вперед, товариссы!
Шаркнули лыжи, скрипнули полозья, взвизгнула Розка, дернулась,
постромкой ее вскинуло вверх, она по-тараканьи заперебирала в воздухе
лапами, опала на снег и, бочком прилепившись к ногам хозяина, потянула
вместе с ним возок по дорожке, натоптанной к Эндэ. Вспахивался, песчано
рассыпался под полозьями и ногами путников приполярный снег, скрипел он
совсем не музыкально, а хрустел ржаво, крошился. Возле огороженной елушками
проруби приостановились. Прорубку обметало снегом, по кружку она губасто
намерзла. Возле нее было скользко, за ночь воронка проруби остыла,
подернулась словно бы пленкой бледного жира, под пленкой шевелилась живая
вода, вспыхивала пузырьками. Покинутые прорубка, да и избушка будут еще
какое-то время жить, остывая. Эля глядела на едва приметную, размазанную
слабым светом избушку, ухороненную в глубине тайги. Отчетливо был виден на
льдисто-выстуженном, гладком небе кончик бойко торчавшей железной трубы,
почудилось, над нею, истекая, зримо кружится остатное избяное тепло.
По Эндэ петляла тропка. Версты две катили бойко, остановились зачем-то
возле обдутого, заголенного ветром до песков обмыска, невдалеке от которого,
за кустами, забитыми снегом, утрамбованным топаниной зайцев и куропатки,
темнел кедр. И хотя у него не было вершины, стоял он богатырски вольно,
распахнув на груди лохмотье встречь северным ветрам, все и всех растолкав на
стороны, разбросив густые нижние лапы по снегу.
-- Запомни это место, -- сказал Аким, помаргивая ресницами, успевшими
окуржаветь, сказал и отчего-то отвернулся, насупившись или скрывая что-то.
"Зачем?" -- хотела спросить Эля и не успела, вздрогнула, сжалась,
догадавшись. Нарта скрипнула, покатилась, Эля схватилась за нее, но не
толкала, а волоклась за возком, оглядываясь туда, за обмысок, на кедр,
пытаясь разглядеть под ним или за ним могилу или хоть холмик. Холмов было
много, на каждой валежине по холму, густо сухих поторчин в косогоре: здесь
когда-то бушевал пожар или смахнуло заросли бурей, лишь дальше по небу, по
яснеющему его краю маячили кресты, и хотя она понимала, еловые это вершины,
ей там казалось все сплошным погостом.
Она заспешила, заперебирала ногами, стараясь поскорее уйти от этой
мертвой тайги, и почувствовала -- ноги увязают. Сделалось тяжелее идти,
стало быть, дорожка кончилась.
Эля не толкала возок, только спешила, спешила, суетливо перебирая
ногами, обутыми в легкие, теплые шептуны, чтоб не отстать, не утеряться.
Одышкой сперло грудь, подкатывал кашель. Долго и кругло колотившийся в
груди, он полоснул ее и бил до всплесков огня в глазах, до изнеможения --
она отпустилась от возка, хрипела, отплевываясь в снег, и когда наконец
кашель унялся, хриплое дыхание улеглось и она стала ясно видеть, обнаружила:
возок уже далеко -- он уходил за поворот речки, оставляя в сыпучем снегу не
след, а борозду, сбоку которой видны частые глубокие дырки от Розкиных лап.
"Куда же вы? Как же я-то?" -- хотела закричать Эля, но уже ноги сами несли
ее вперед по следу, и когда, как ей сделалось легче, она не сразу и
почувствовала.
Чуть похрипывало в груди, но она шла, хорошо шла, бойко и еще не
вспотела -- потной немедленно в кошевку, велел Аким, потной на ходу нельзя.
Но ехать? На ком? На охотнике, почти до снега опустившем руки, с совсем
кругло, в упоре изогнутыми ногами, с шеей, будто у птицы в полете, тонко и
непривычно вытянутой вперед, на этой по-бабьи преданной, уезженной
собачонке?.. Нет, нет и еще раз нет! Она сама идет и сама дойдет, куда
нужно.
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:36 #11461

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***27***

Утро разжижало морок, неторопливо накатывало от далекого, казалось, уже
зимовья. "Милая избушка-старушка! Прощай!"
Жаль чего-то, может, избушку? Уютная такая избушка, чем-то родная,
осталась одна в зиме, в лесу, никто в ней огонька не затеплит, никто не
посумерничает длинными-предлинными вечерами в тишине, пахнущей дымом,
орехом, смолой.

В тот час, когда с землею небо говорит,
В глухую темнозорь. в остывшем мраке
Огромная, похожая на ночь, вдруг встрепенется птица
И, целясь клювом в дальнюю звезду,
Услышав звон ее, пронзенная ее сияньем,
Натянется струной, откликнется ответно,
И все вокруг тогда умолкнет и уймется,
Внимая песне, непонятной и тревожной.
В ней телеграфный перестук, щелчки, шипенье, скрипы.
А все, что непонятно, раздражает,
А все, что недоступно, манит...
А по раскисшему, кочкастому болоту
крадется зоркий человек
С ружьем в руке и со слепою страстью в сердце.
А птица все поет! И блекнут в небе звезды!
И падают за дальнее болото,
Ударившись ребром о твердь земную.
Собою высекают искру. И небеса,
от искры той зарею вспыхнув,
Зальют весь мир сияньем света,
И, хлынув с неба, половодье утра
Затопит землю птичьим звоном,
Движением воды, лесов и трав движеньем
И воскресением земли.
Нам кажется в тот час: весне быть вечно!
И вечно быть земле и небу,
И этой тайной песне птицы,
Раскрошенной звездой катающейся в горле,
Наполненной предчувствием любви.
О песнь любви -- ты всем понятна!
И в тех мирах, что нами не открыты,
Наступит срок, мы этой песней объясним себя.
Коль бесконечен мир,
Так бесконечна и любовь!
...А кровь стучит в висках, на уши давит,
И тяжелеет взгляд, и тяжелеют ноги,
Лишь совести легко от ослепленья,
Лишь совесть человечья не болит.

И он идет, и липнут пальцы к холодной тяжести ружья.
И шлепает, и пенится болото,
Всплывают пузыри из раненой земли,
И сердце разгорается от жажды крови.
Что птица? Песнь ее? И дикая любовь?
И, словно оправдавшись перед кем-то,
Перечеркнув далекую звезду зерном ружейной мушки,
Он жмет на спуск и ранит утро, землю, небо!
Рвет черным дымом алую зарю!

Но, дрогнув и качнувшись тяжело на ветке,
Певец не смолк.
Мир рухнул -- он поет!
И онемел охотник потрясенный --
Неужто и на самом деле любовь сильнее смерти?!
И вдруг, о радость!
Счастье!
Торжество!
Клубя перо и рвя себя о ветви,
Пошла в полет последний птица,
Пробитая насквозь картечью,
Пробитым сердцем песню довершив.
Перо, как ночь, обрызганная кровью.
И скорбен клюв, припачканный сосновою смолою,
В котором песнь остановилась навсегда.

Убить певца и песнь его убить -- пустое дело.
Вот гордости его убить никто и никогда не сможет!
Ну. что же ты, властитель, Бог иль попросту охотник,
Клади в мешок добычу, неси ее домой!
Там ждет тебя голодная семья.

А песня что? Ведь песню не едят!
...Рассвет идет.
Над лесом от хвои озеленилось небо,
И зажелтело спелою морошкой
И соком княженики налилось.
И птичий хор раскачивал леса,
И речки разбегались в звоне, в пене, в реве.
И сок дерев, и каждая хвоинка светились, ликовали, пели.

Мир захлестнуло морем света,
Весны и новой жизни торжества!
...Но птицы тень катилась в свете утра.
Не умирала песнь таинственного гостя
Неведомых ночных миров...
Далеких, недоступных человеку.
Когда-нибудь придет в тайгу землянин без ружья,
Попробует дослушать и понять все песни
И, может быть, узнает с горькой мукой,
Как неразумен был и часто дик он,
И бил не птиц, а мирных, безоружных к нам посланцев,
Старающихся песнею своей внушить любовь
И доброту ко всякому живому существу.
А на земле его свинцом! Огнем! Обманом!
Не думая о том, что там, в глуби небесных океанов,
В иных мирах, возьмут да нас, землян, вдруг глухарями
посчитают
И встретят выстрелами в грудь...

Аким все-таки нашел бумагу с обещанным ей стихотворением. Она прочитала
его вслух вчера, возле печки, после того, как они все собрали, увязали и
девать себя стало некуда. Заполнять время делами на завтра не надо, тревогу
же необходимо было чем-то глушить, вот и пригодилось стихотворение
безвестного Акимова дружка.
Прочитав стихотворение, долго они сидели на чурбаках, склонившись к
дверце печки. Эля, подпершись ладонями, не шевелясь смотрела на огонь. Аким
покуривал, думал о завтрашнем походе. Что-то их ждет завтра? Эля
пододвинулась к Акиму, как бы успокаивая себя и его, положила ему голову на
плечо. Он ее ощупал, бережно натянул мягкий шарф на уголок плеча, притиснул
к себе, молчаливо успокаивая и ободряя. "Сидеть бы под крышей, в тепле,
тихо-мирно и никуда-никуда не ходить..." Глаза защипало от жалости
неизвестно к кому и к чему, но скоро все унялось, успокоилось, и Эля под
мерное и такое уже привычное шевеление неторопливого огня в дырявой печурке
задремала.
В первый переход сделали, по подсчетам Акима, верст двенадцать. Эле
казалось -- все пятьдесят. Кропотливо отаборивался охотник, рубил лапник,
прогревал костром землю, ставил над ним палатку, ночью часто просыпался,
ощупывал Элю, заботливо подтыкал под ее спину одежку, прижимал к себе,
стараясь укрыть, но девушка все равно мерзла. К утру у нее ломило под
лопатками, тугие комки под ними набухли, и она опять дивилась, что слышно их
отдельно от всего тела, однако ничего Акиму не сказала, да и говорить не
было надобности, он научился по лицу, по дыханию, даже по выражению глаз
угадывать ее самочувствие.
Грея чай на костре, обжаривая испеченные перед походом лепешки, охотник
осматривал спутницу растревоженным взглядом, затем нерешительно увязывал
багаж, томясь, обозревал небо, принюхивался к тайге, и Эле помстилось: отыщи
он там предвестия худой погоды, с облегчением повернул бы к зимовью, благо
от него еще недалеко.
Отошли с версту по ровному, лишь кухтой издырявленному снегу, над
низким, как бы приосевшим в забои лесом все курился струйкой покинутый
огонек и щемило сердце, нарастало беспокойство.
Вышли к Курейке совсем неожиданно -- очень уж однообразна, нудна ходьба
по заломникам, толсто укрытым холмами, в излогах, запутанных следами
зверьков и куропаток, издырявленных горностаем, мышью, местами притрушенных
шелухой изморной кедровой шишки, испещренных восклицательными знаками
отмершей хвои, -- сухо, глезко падает хвоя, скоро грянут морозы.
Эля притерпелась к монотонности движения, к полусну, к бесчувствию,
казалось, так будет вечно: визг полозьев, хрип собаки, кашель, шарканье и
тайга да снег кругом, впереди шаги, шаги, шаги...
И вот Курейка. Криушастая лента реки иззубрена остриями торосов,
нагроможденных в шиверах и на перекатах, темной чащею означающих стрежень,
последнее движение густой, окрепшей шуги, наползавшей на утесы и вздыбленно
остановившейся. Пустынно, мрачно. Даже песцовый мех снежного крошева,
обметавшего льдины, не смягчал речной неприютности. Каменная стужа сквозила
по глубокому каньону реки, прорубившейся в рыжих утесах, то отвесно, то
осыписто подступивших к ней. По распадкам и расщелинам уверенно лежали
засоренные мелким камешником -- курумником -- снега, парили камни-плакуны,
ветвистыми наплывами сверкала накипь теплых источников, водяные жилы
потоков, набухшие в каменьях. Редкие, сплошь ломаные леса, камешник,
насорившийся на лед, прибавляли угрюмости и без того дикому месту.
Нигде ни единого следочка.
Аким развел костер на левом, наволочном берегу, взял лыжи, скатился на
реку. Притихшая, ужавшаяся в себя Эля, оставшись у костра, смотрела на
проступающие в небе тяжелым бредом горы. Летом они ослепительно сверкали,
манили белыми вершинами, а в зиму палились тяжестью, означились темным
громадьем -- не сразу поймешь, что бель вершин прочно и надолго укрыло,
впитало в себя низко опустившееся небо. Видны лишь склоны, ущелья, осыпи,
серые и грязно-желтые останцы в разгорьях. Дальше, выше накатывают мощные
валы седловин, перевалов, вздыбленные рыжими, выветренными утесами, на
которых, рассказывал Аким, в недоступной выси, на одиноких лиственницах
качаются, перетирая сыромятные ремни, обожженные колоды с навек уснувшими
охотниками и оленеводами, обитателями этих пугающе безгласных краев,
постепенно переходящих в надгорья, холмы и беспредельную, дымчато качающуюся
тундру, которая после угнетающей глаз и душу голой каменной округи блазнится
легкой, светлой, приветливой землей.
На реке лаяла собака, хлопнули два выстрела, и лай оборвался. Скоро к
костру выкатился Аким, молча бросил к ногам Эли трех куропаток. И она с
готовностью принялась их теребить, дуя на терпнущие пальцы.
-- Куропатки на тальниках, что снегу, -- заговорил охотник, навешивая
котел над огнем. Прикурил, пошевелил дрова, поморщился. -- А дороги никакой
нет. Старая-старая борозда от оленьей нарты -- еще по забереге бойе на
промысел чалил...
Опустился морок. Коротенький день, напоминающий мохнатую, невыкуневшую
зверушку, сворачивался вокруг костра, прятал выстуженный нос в мякоть
снегов, западал в леса и горы. Огонь слабенько шевелился, прожигая себе
дырку в зимней мгле, временами приподнимался, пробуя раздвинуть свинцово
сдавившую его со всех сторон холодную твердь ночи, и, вдавленный обратно в
оттаину, сердито стрелял искрами, шипел, посипывал, наконец, обессилев,
унялся, и костерок растекся едким дымом по ельникам. Но едва хрустнула
морозом ночь, выпрямился дым, вытянул за собой огонь из снега, в накатом
сложенных сухаринах зашевелилось, забухало пламя, и попавшие в дым искры,
кружась, летели высоко, долго, иные, так вроде бы и не угаснув, прилеплялись
к небу звездами, и час от часу гуще и гуще их там насобирывалось.
Палатку нагревали котелком с угольями, да где же улицу нагреть, к тому
же такую широкую? С великим трудом перемучили ночь, у которой вроде бы и
конца уже не было. Утром Аким нарубил в костер толстых комлей, сверху
навалил выворотень и, наказав Эле никуда не отлучаться, держать огонь, взял
ружье, рюкзак с едой, патронами, котелок и укатился по вчерашнему следу к
реке. Розка, мотнувшаяся за хозяином, тут же вернулась, помотала Эле
вопросительно хвостом -- почему, мол, ты не идешь? Девушка потрепала ее по
шее и толкнула на след. Розка послушно потрусила, куда велели, однако все
время оглядывалась, но вот поймала след и, обо всем сразу забыв, залилась,
залаяла, голос ее, вызвененный морозом, разносился далеко окрест, тревожил
спящую тайгу.
Ударил выстрел, и вновь все смолкло, остановилось. Белая земля спала
непробудно, и все окрест словно бы покрыто прозрачной пластушиной льда, не
пропускающей тепла, звуков, движения. Даже пар по распадкам не плавал, а
незаметно возникал, густел, набухал, собирался в ворох и переходил в
равнодушно-пустое морочное небо, которое, не поймешь, стояло, двигалось ли
над лесом, над горами, и эта пустота непроглядного, нигде не начинающегося и
не кончающегося неба, сплошного ли облака давила на сердце ощущением
безнадежности, охватывала сонным безволием.
Но где-то дрогнула земля, послышался дальний гром, будто высыпали в
пустой погреб картошку, -- это зашевелился, поплыл, потек с гор перемерзлый
камень. Увлекая за собой курумник, песок, всякое крошево, нарастая, ширясь,
катился он, рушился из поднебесья, и поднималась над обвалом
грязновато-серая пыль, долго оседала затем на снег и лед, покрывая его
серебрящуюся, сверкающую искрами белизну мертвенно-серым налетом. И долго
еще язвами гноилась река, выбуривало в раны пробоин темной кровью, медленно
их заживляло морозом, бинтовало белой марлей, запорошивало снежной ватой.
Страшны, ох, страшны осыпи-капканы, летом страшны, о зиме и говорить не
приходится. Летом медведь сутками преследует оленя, пока не загонит в
курумник, где животные ломают ноги. Хищная морда лежит невдали, "парит" мясо
в камнях, а потом кушает его всласть. С широкими лапами, мешочно-мягким
туловищем самого косолапого редко давит в осыпях. Случается, он "плывет"
вместе с курумником, и не поймешь: дурачась или со страху блажит на всю
округу, пока не шмякнется в воду или не изловчится выскочить из потока.
Спит медведь, спокойно спит в своем укрытом "дому", но живут осыпи,
звучат, движутся, грохочут по онемелой земле, укрытой снегами, пробивают
броню Курейки-реки.
Как много земли-то кругом! И вся она белая, вся в ровных снегах, ни
дорожки, ни тропки, ни единого следочка -- иди куда хочешь.
Аким поднялся в горы, достиг осередыша, свалил сухостоину, располовинил
ее, и скоро в поднебесье, где холод был ясен и звонок, свет неба близок,
хотя и вяло, нежарко -- воздух-то разрежен -- горел костерок. Пламя отгибало
к Курейке, всасывало дымок в каньон, в снегу под огнем попикивало. Пока
натаивался снег на чай, Аким, отдыхиваясь, устало уронив руки, сидел на
сутунке и глядел сверху на прихотливые изгибы Курейки. Эвенки зовут ее Нума,
Люма -- ласково-то как, прямо прилипает к языку конфетой. Так, и только так
возможно называть место, надежно тебя питающее, дающее не только приют, но и
смысл существования и любовь, из которой затем прорастает тоска по земле, по
такому вот пусть дикому, но родному ее уголку.
Эвенки не верили в смерть и тлен: переступая из одного мира в другой,
они просто перекочевывали из местности в местность и потому снаряжались
основательно, брали с собою нарты, чайник, котел, луки, копья, после ружья,
капканы, нынче на могилах и в колодах можно найти поллитра водки,
транзисторный приемник. Однажды Аким видел на захоронении эвенков баллончик
с аэрозолем, привязанный к березке, -- а ну как на том свете гнус одолеет?
На сучке той же березки выветривалась папуха денег -- вдруг вздумается бойе
в магазин забежать, а денег с собою нету!
Нума, Люма, Курейка! А где-то за нею тоже белый, широкий Енисей. В него
ткнулась хрупкой ледяной иголкой речка Боганида, в устье ее еще торчат
небось два-три столба, может, и будка еще не сгнила, она крашеная, будка-то,
крепкая. Хорошо бы почувствовать свой предел, отправиться на Боганиду и лечь
среди тундры на мох, под свитые корни стлаников, рядом с теми людьми,
которые любили тебя в детстве и которых любил ты. Да как узнаешь приход
последнего дня и часа? Разучились люди в суете думать о смерти, готовиться
заранее к вечному кочевью, нет его -- вызнали шибко умные люди; каждый со
школы знает: смерть -- темень, прах, тлен; умирать -- значит пропасть
насовсем, сгнить, червям себя скормить. Легче ли вот только стало людям от
этого знания? Вопрос! Большой вопрос и смутный. Потеряв веру в бессмертие,
не потеряли ль они вместе с нею и себя? Отчего-то ж тужатся иные люди хоть
на неделю, хоть на день, хоть на часок отдалить смерть. На преступление иные
идут ради этого, других людей пытаются вместо себя вперед высунуть, да не
выходит, не получается пока -- от смерти ни загородиться, ни откупиться.
Ткнешься где-то в неизвестном тебе месте, и ладно, коль не затеряешь себя
сам, как Петруня, в тайге. Но тот хоть во всамделишной, зеленой тайге
потерялся, чаще-то люди затериваются в людской тайге, торопливой, занятой
собою, захваченной будничными заботами. Бегут, бегут куда-то, выронят из
стаи своего собрата и, как припоздалые, стужей гонимые птицы, даже не
оглянутся. Лишь вскрикнет, проголосит одинокая самка в табуне, приотстанет
чуть-чуть, сделает круг над упавшим самцом и заторопится вослед несущемуся
табуну...
Курейка -- пустынная река, не замерзла еще в порогах, парит. С высоты
видны разверстые пасти полыней, изодранное белое лоскутье льда --
нагромождения торосов. Черно, бездонно светится вода, шевелится устало в
оледенелых камнях. Что-то незавершенное есть в природе, в зиме, в
неприкаянности и пустоте измученной реки, сама природа как будто мучается
вместе с нею.
От порогов до камней-плакунов направо и налево непролазные скалы,
подпертые сзади горбинами перевалов, и дальше -- темной моросью тайги.
Прошел бы, прокатился на лыжах, где заберегой, где закрайком, где узкой
жилкой распадка, но один! Один -- сам себе господин! Потеряешься, сорвешься
с обмерзлых камней, попадешь в обвал, уйдешь под лед -- сам, один! Жалко,
конечно, себя будет, всем себя жалко, да жалость потухнет, как этот вот
одинокий костерок, и никому от того ни жарко, ни холодно.
Нума, Люма, Курейка -- ходу ей семьсот с лишним верст, она в пути два
озера делает -- Анаму и Дюпкун. Питается Курейка водою вечных снегов и течет
по вечной мерзлоте. Вечные снега мертвы, но сколько рек, озер, болот, лесов,
цветов, травы живет ими! На Енисее ледоход всегда получается раньше, чем на
Курейке, и тогда спертая вода катится по притоку вверх, тревожит, шевелит
высокой водой лениво спящую Курейку, и которой весной полмесяца, которой
дольше течет она впереворот, взапятки, обратно сваленная: очнувшись,
колотится, ревет, мечется; дурная, в общем-то, река -- многоводная, длинная,
а транспорт далеко не пускает. Вертолетам и доступна лишь да лодкам, если
силы у лодочников много и кишка не тонка.
Обломать бы горы, спуститься за так называемую "параллель" к редким,
болотистым лесам Заполярья, прижавшим к Губенской протоке смирный зимней
порою городок Игарку. Один, да на лыжах, да с собакой -- в три-четыре дня
пришлепал бы в городок, попарился в баньке, выпил с дружками-приятелями и
рассказал бы про весь тот "тихий узас", который стрясся с ним в тайге.
К стану Аким вернулся затемно, принес в мешке белок, песца и соболька
тощего, загнанного собратьями в бескормные прибрежные скалы. Оснимав шкурки,
охотник нагреб в котелок углей, занес в палатку, нагрел ее изнутри, снял с
себя полушубок и велел Эле снять полусак, делавший ее старой, сгорбленной
старухой.
"Зачем?" -- спросила она его взглядом, и он молча же вперился в нее:
"Раздевайся!"
Эля боязливо свела лопатки, съежилась. Ухо Акима, будто холодная
телефонная трубка, коснулось спины, вжалось в тело. Вроде бы и не
человеческая дыхалка работала под ухом, а поршневой движок хрюкал, фукал,
скрипел соплом, дыхание путалось, цеплялось за что-то, хрустела и шлепалась
внутри больной мокрота, будто сметана под мутовкой.
-- И как там моя душа, доктор? -- силилась шутить Эля, дрожа обсохшими
губами.
-- Неважно.
-- Что ж нам делать? Помирать? -- все еще пытаясь удержаться на
шутливой волне, вымучила улыбку Эля, натягивая на себя остывшую одежду.
-- Зачем помирать? -- отозвался Аким. -- Зачем помирать? -- И по его
отстраненности она внезапно поняла: он-то не шутит, он к возможности
помереть относится всерьез.
-- Акима, миленький! -- выводя охотника из задумчивости, тронула она
его. -- Я выдержу... Я наберусь сил... -- и заторопилась отогнать от него, а
больше от себя тревогу. -- Не бойся гор! Кабы Кавказские -- другое дело! Эти
невысокие. Сколько там, пятьдесят, сто километров? Пройдем! Я помогать тебе
буду... Розка, я. Пойду ногами, пойду... Не надо стоять. Почти сутки
потеряли. Дни короче и короче... Я так-то здорова, только легкие... Но люди
с туберкулезом, даже с одним легким живут. Борются. Мы выйдем, выйдем,
Акима!..
"Чего-то чует, -- насторожился Аким, -- но не понимает, все еще не
понимает. Слова тратит... Ничего здесь слова не стоят".
-- Ладно, будем спать. Утро вечера мудренее, как говорится, -- прервал
он спутницу.
Эля благодарно улыбнулась ему, в глазах ее блеснули слезы. Она обняла
охотника, приникла к нему и успокоенная заснула в нагретой палатке. Аким ее
ничем не тревожил, старался лежать неподвижно, дыша на грудь женщине, чтоб
не пропадало даром тепло, пусть и малое.
Ледяная, беззвучная ночь лежала вокруг, сдавливала, коробила палатку, а
в глазах Акима все не гасла, цвела вечерошняя заря...
Как хорошо, просто здорово, что, задумавшись глубоко, он просидел вчера
на осередыше до нее, до этой зари.
Костер почти потух. Возле ног охотника, упрятав в пышный хвост всю
узенькую мордочку, спала Розка. Над Курейкой, выше парящих полыней, выше
осередыша, выше ломаных, расщепленных, изодранных утесов, за грядою
перевала, черноту и угрюмую наготу которого отчетливо высветляло желтым
светом где-то закатывающегося солнца, неделю как здесь уже не
объявлявшегося, и только свет этот дальний напоминал, что солнце живо, и
там, далеко, в западной стороне, люди видят его в небе, на привычном месте.
Зато здесь, в громаде каменьев, среди холода и снегов свет дальнего,
безвестного солнца только усиливал чувство подавленности, одиночества,
особенно ощутимого среди тех пространств, что открывались с высоты.
Кипрейная нежность зари обвяла, только занявшись, холодным блеском тяжелого
золота ослепило, залило живую небесную плоть, слиток металла, погружаясь в
глубину скоротечных сумерек, расплавлял твердь горных вершин, и, когда
зазубренным ребром, совсем уже твердый, остывший, вывалился этот слиток из
прорванного неба в узкую горную расщелину, небо еще долго оставалось
продранным, и в проран, в небесную дыру смотрелась и дышала мертвым холодом
бездна.
Призрак солнца, этот верхний, уроненный небом и всосанный чернью
каменьев снег предвещал морозы. Скорые. Начнут лопаться в тайге деревья, с
глухим звуком станет рвать камни. Раскатываясь по каньону реки, глухой звук
будет полниться, приближаться, нарастать и ахнет громом так, что содрогнутся
горы, рухнут обвалы, увлекая за собою потоки мерзлых, сыпучих лав. И только
тогда, в трескучие морозы, отмучается, успокоится всюду, и в порогах тоже,
Курейка, загонит ее под лед, и только тогда будет возможно пройти к устью, к
поселку, к людям. Да выйдут ли вдвоем-то? Одному же ему пути отсюда нет.
Аким хотел уже подниматься. Розка почуяла его движение, вскинула
голову, заспанно уставилась на него, как что-то коснулось неожиданно слуха,
заставило придержать дыхание -- с неба, оттуда, с затемненной северной
стороны, нарастало гудение, и скоро на слабом свету, идущем от горных
снегов, от остатного ли блеска зари, поднимающегося из расщелины, возникла
темным перышком вытянутая фигурка самолета с зеленым глазком под брюхом и
красно, больно, в глаза стреляющей лампой на хвосте.
Самолет, по прикидке Акима, прошел почти над самой избушкой,
оставленной, брошенной в лесу, на речке Эндэ, благополучно перевалил через
горы, неторопливо уплыл дальше, на минуту весь обрисовавшись от хвоста до
крылышек, и скрылся, не черно, а серебристо сверкнув за горами в небесном
проране.
"Ах ты, самолет-ероплан! Посади-ка нас в карман!" -- унимая забившееся
сердце, радовался Аким, но тут же суеверно умял ту радость, затолкал
подальше -- может, это случайный самолет.... забрел на Север и кружится?
Зимовщиков высаживал, научный какой, может, искал кого, может, на полюс на
Северный летал? Мало ли...
Но сомнения оспаривались, в голове было несогласие -- начали ходить
рейсовые самолеты на Хатангу, начали. Зима набрала силу, лед крепок, можно
садиться на реку, на озера. И как он запамятовал? Почему? Но откуда знать,
что трасса на Хатангу проложена здесь вот, над его, Акимовым, становищем?
Расспросить? Чего же расспрашивать-то? Он не собирался бедовать в тайге, он
охотничать, работать в ней собирался.
Конечно, рейсовый самолет есть рейсовый самолет, надеяться на него
рисково, но больше надеяться не на что и не на кого.
Холодом подняло и выгнало их из палатки, когда еще небо не отбелило ни
с какого края, и кичиги, как называли в древности созвездия, ледяным
крошевом пересыпались в небе, над жарко нагоревшим огнем, который калил
лицо, пек до боли, почти выдавливал глаза, но от мороза совсем не спасал.
Аким заболтал в котелке затируху из муки и сухого птичьего мяса. Пили ее
кружками пресную, недосоленную, пахнущую дымом. И, слава Богу, в середке
потеплело. Пока охотник в сердитом, как показалось Эле, сосредоточении с
хрустом складывал оиндевелую негнущуюся палатку и привязывал к кошевке
багаж, в котелке снова натаял снег, громко заклокотало, запарило из
посудины. Заварив покрепче кипяток, Аким слил его в маленький термос,
остатки дал попить Эле и, что-то в себе перерубив, отверженно, почудилось,
даже со страхом, произнес:
-- Ну вроде бы все? Двинули!
Шли торопливо, не шли, можно сказать, бежали. Эля задохнулась морозом,
кашляла. Аким пихнул ее в возок, укрыл палаткой, с боков подтыкал, завязал
шарфом рот, натянул башлык полусака, оставив только глаза, постучал по
плечу, шевеля затверделыми от мороза губами: "Держись!" -- и попер возок, то
и дело обваливаясь лыжами в забои, увязая в валежнике, задышливо взбадривая
Розку, себя ли:
-- Жми, мои милые! Жми! -- И сначала еще пробовал взвеселиться: --
"Жми, Фома, деревня близко..." -- Дальше там шли озорные слова: "У милашки
свет потух. До нее дорога склизка, разрезай лаптей воздух!" -- но договорить
их у Акима но хватило дыхания. Он гнал себя, гнал собаку, а вокруг все
напряженней сверкали перекаленные снега, сухо потрескивали, ахали в глуби
остекленелой ночи деревья, струями текла с дерев шорохливая крупа, рыбьей
чешуей бусила, клубилась миражная, сгущающая воздух сыпь, нарастала тишина,
и еще холодней, еще льдистей светились цепенеющие звезды в глуби бездонного
и бесчувственного неба.
Сжимало сердце, ломило уши, слепило глаза стылостью сверкающих снегов,
покорностью разъединенного леса, заговоренно опустившего лапы в снег. Всякое
дерево, нищенски обтрепанное, ощетиненное сучками, стояло со своей отдельной
тенью, словно бы застыв в безгласной молитве о вечном терпении.
Шуршал, скрипел, сверкал под лыжами снег, надсадным дыханием рвало рты
и груди Акима и Розки, кошевку накренивало, бросало с валежины на валежину,
с кочки на кочку, полозья взвизгивали, точно раздавливая крысу, и катились
дальше то плавно, то рывками. Элю охватило безразличие, думалось тупо и все
о вечном, о Древнем Египте почему-то, о таинственных жрецах и жрицах и еще о
вымерших в Индии городах, заблудившихся среди джунглей, о скитающихся
кораблях, покинутых людях и о всяком таком вот. Все земное, близкое
отдалилось в пустыню стылой, смиренной ночи и тайги. Тут и себя забыть
просто, и забыла бы, если б не боль, ломящая лицо, льдом сцепляющая глаза и
ноздри.
-- Не спа-ать! Не спа-а-ать!
Содрав лед с ресниц, Эля увидела Акима, опершегося руками о возок. Весь
он в снегу, в куржаке, все на нем состылось, шуршало, дыхание рвалось, глаза
в мерзлых щелях светились всполошенно, на щеках пятна млечного цвета. Эля
никогда не видела обмороженных людей, но все равно испугалась -- так, только
так, бескровно, чужеродно может выглядеть отмирающее тело. Аким черпнул
снегу рукавицей. Эля, всхлипывая, торопилась оттирать лицо охотника и,
чувствуя, как ему больно, лепетала какие-то слова, просила потерпеть,
рассыпала снег, черпала его, черпала. Клоня лицо все ниже и ниже, сжимая до
хруста в пальцах бортик нарты, Аким матерился сквозь стиснутые зубы:
-- Што ты как без рук!.. Д-душу твою! -- оскалился мокрым, жженной
рукавицей измазанным лицом. -- Шибче три! Шибче!
И снова бежал, задыхался Аким, скребся почти на четвереньках, а возле
него хрипела, взвизгивала Розка, красно пятная снег изорванными лапами; не
попискивали, не крякали, не скрипели, а живым визгом исходили полозья нарты.
Их подбрасывало, кренило, дергало все резче, и что-то выпало, зачернело
сзади на снегу. Эля кричала о пропаже, но Аким даже не обернулся, и если
оторвется нарта, подумала Эля, он тоже не оглянется, как шел, так и будет
идти до тех пор, пока не упадет, -- ничего он уже не слышал, не понимал, не
чувствовал.
Страх, ни с чем не сравнимый страх охватил Элю, гнал ее следом за
возком и охотником с собакой. Не думалось уже о вечности, о вселенной, о
затерянных городах и древних странах, ни о чем больше не думалось -- все
вытеснил страх. Ощущение нескончаемости пути, пустоты, беспредельности тайги
подавило не только мысль, но и всякое желание, кроме одного: остановиться,
прилечь возле живого, красного огня и перестать сопротивляться -- все равно
никуда не придешь, вернее, придешь, куда все в конце концов приходят, так
какая разница -- раньше или поздней?
Раз-другой покоробленные шептуны ступили на что-то твердое, каткое --
кошкарник, выворотни, подумалось ей. Но вдруг блеснуло -- след! Они идут по
следу, несколько, правда, странному. На передувах и в забоях снег прорыло
чем-то тупым, на чистине след раздваивало, виделись лыжные бороздки, собачья
топанина. Горы, ломь оголенных громад, зловещей воронью чернеющих над белой
лентой реки, отдалились в призрачность неба: сплюснутые, они там пластами
соединялись с громадой недвижной небесной тверди.
Горы остались сзади. Значит, они их когда-то перевалили, значит, они
идут к жилью, к становищу, к чуму, к рыбацкой бригаде! Не все ли равно? Лишь
бы выйти на свет, на люди. Здесь погибнуть не дадут. Ототрут, отогреют,
напоят, накормят, на оленях доставят куда надо, полечат и на самолете домой,
к маме, в Москву отошлют.
Да неужели они есть: мама, Москва, люди, много людей! Никогда-никогда и
никуда она больше не поедет, никогда не оставит мать, пусть курит табак,
пусть ругается с авторами, "спасает" их. Стало быть, Аким попал на след,
потому так и торопится, загоняет себя и Розку. "Бедный Аким! Хороший Аким!"
В лесу чуть посветлело, поослаб мороз -- незаметно глазу, но ощутимо
лицом помягчало в тайге, деревья реже хлопали разрывно, зато сильнее
хрустело, сыпалось сушье и трупелый мох-бородач, слепленные холодом в
табачные папухи, шорохтели листья, и эта невидаль отчего-то тоже пугала Элю.
Остановились в неглубокой разложине, засиненной от теней ли леса, от
все еще тянущегося рассвета иль от подступивших уже сумерек. Эля упала
грудью на возок. Аким еще набрался сил развести огонь, навесить котелок и
тоже упал на тонко набросанный лапник, который, хрустнув, раскрошился под
ним. Лицо Акима в кровяных царапинах, уши вздулись, кости скул завело под
глаза, косицы старчески запали. Пили чай, не экономя сахар, пили жадно,
много. Руки Акима дрожали, вздутые жилы черно ветвились, ровно бы звеня от
надсады, по белкам глаз растекались лопнувшие сосуды, веки набухли,
вывернулись мокрым исподом, и не взгляд, не глаза Акима так дико светились
ночью, а это вот набухающее и набухающее мокро, под которым ничего, кроме
смертельной усталости, не угадывалось.
Распечатав последнюю банку сгущенки, Аким погрел ее на огне, хлебнул
пару ложек, наболтал молока в кружке и дал полакать Розке. Собачонка
недоверчиво глядела на хозяина, пошевеливая хвостом; он приоткрыл глаза:
"Ешь, ешь!" И она, всегда такая робкая, забренчала кружкой, заприхлопывала
громко языком.
"Правильно! Чего продукты жалеть? Придем к людям, у них все есть, и
молоко, и сахар. А собачка чистая, в тайге живет, на снегу спит, дичью
питается. Ей можно и из кружки. Собака -- друг. Розка -- друг, вдесятеро
вернее иных людей!.."
Снялись. Пошли. Костям больно отчего-то, и голова болит, в ушах звон.
Гнали, не останавливаясь, без передышки, отчаянно торопились. Аким начал
спотыкаться все чаще и чаще, вот и упал лицом в снег, поджал под себя руки.
Розка скулила, лизала его в шею, в затылок. Эля склонилась над Акимом,
боязно тронула его рукавичкой. Упершись руками в снег, Аким, сел, обмахнул
рукавом лицо.
-- Теперь иди. Сколь можешь. -- Но все же он сжалился и потом, в
какой-то час дня или ночи, до звона все выморозившей, слыша надсадный,
хриплый кашель сзади, сорванно прохрипел: -- Держись за нарту! -- и,
подышав, всхлипнул: -- Не отставай!
Боясь отпуститься от возка, Эля перебирала не своими уже ногами и не
только думать, замечать что-либо, ощущать потеряла способность. Кашель
выбивал оранжевые вспышки в голове, валил ее на колени, тело покрылось
мокром. "Погодите! Постойте! Я больше не могу!" -- волочилась она по снегу.
Но ее не слышали, и она осиливалась, привставала, тащилась за кошевкой, не
чувствуя уже, как смерзаются глаза, губы, мокрые от кашля, как закаменело
под лопатками и совсем нет дыхания, тошнота давит, выжимает из тела холодный
пот, шум и звон в голове покрыли все звуки, все шорохи, яркие круги,
вертящиеся перед глазами, сожгли весь белый свет и воздух. Хоть бы глоточек,
один глоточек теплого, живительного воздуха!
В бреду, наяву ли она нашла, нащупала Акима в затени, привалившегося
спиной к дереву. Ветви густо завязли в снегу, получилось что-то вроде шатра,
здесь как будто было теплей. Воспринималось только это да освобождение от
труда, от изнурительного бега, ломящего кости. В бреду иль наяву она увидела
перед собой не лицо Акима, нет, не лицо -- маску, вздутую, обожженную до
кирпичной красноты, и по ней наземной, грибной россыпью бугрились пятна.
Выстывшие, загнанные глаза светились красным, разящим оком и горели одной уж
только силой упрямства и злобы. Она или не она, совсем какое-то другое
существо, раздавленное ужасом надвигающейся смерти, ползало возле
обмороженного, распластанного под деревом человека, тормошило его, тыкалось
губами в лицо и, чуя окаменелость щек, носа, уже не просило опомниться,
встать, идти, а вперебой с кашлем выстанывало:
-- Прости меня!.. Прости! Прости!..
Когда-то пижоня, балуясь, забредала Эля в Елоховскую церковь на святые
праздники, давилась в толпе зевак и верующих и вот теперь, на краю гибели,
тужилась припомнить хоть что-нибудь из слышанных тогда молитв: "Боже,
милостив буди мне, грешному, отче наш, иже на небеси... Да святится имя
Твое!.. Ради Пречистыя Твоея Матери, помилуй нас!.. Отврати лицо Твое от
грех моих... не отвергни... Воздаждь ми радость спасения..."
Слезы вымерзли, остановился крик. Она привалилась к Акиму, обняла его,
спряталась лицом в то место, где за оторванной с мясом петлей, в меховом
разъеме полушубка, под мягким, заячьим, ее руками связанным шарфиком прыгало
горло, толчками вздымалась грудь и слышался хрип: "Молись! Молись ишшо".
И она послушно шептала, обращая молитвы уже не к небу, а к нему, к
мужчине, к земному заступнику и покровителю, который во веки веков был
опорой и защитой женщине, кормильцем ее, хозяином и господином. Так было.
Так есть. Так будет. Никто, кроме него, мужчины, не спасет ее, слабую
женщину. Надо подняться. Надо! Надо!..
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:37 #11462

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***28***

И, поражаясь таящейся в женщине неистовой жажде жизни, он одолел
слабость, поднялся, постоял на карачках, увязив руки в снегу. Оскалившись от
боли, скуля по-собачьи, он выкачал себя из снега, пополз из-под дерева на
четвереньках до синеющего следа. Там выпрямился, встал, шагнул, и Розка
дернулась, затявкала. До этого он пинал, бил, топтал в снегу Розку-то, но
она все простила воспрянувшему к жизни хозяину, который, искупая вину перед
ней, перед кем ли еще, волок теперь и ее и Элю и не мог уже ни кричать, ни
материться, только хрипел погибельно, и хрип этот и был криком, что еще
поддерживал его, не давал упасть.
Розка к чему-то принюхалась, туже натянула лямку, еще длиннее вывалила
язык и зачастила, зачастила кривыми лапами, до мяса исструганными снегом и
глызами. Аким, не сбавляя хода, обернулся -- руки его сцеплены на лямке,
из-под которой выбивало пар, полушубок распахнут, шарф волочился по снегу,
он приступал конец шарфа: "Падай!" -- мотнул головой. И, зная, что
приказание не повторится, сразу поняв, чего делать, не думая об Акиме и
Розке, о том, как они ее повезут, не жалея их, а радуясь своему счастью, Эля
опрокинулась в забитый снегом возок.
Ход нарты замедлился, она почти остановилась, но в струнку вытянутые
человек и собака все же тащили -- не возок, а непосильный груз -- куда-то
ввысь, в гору, и она сжалась в кошевке, в себе, чтоб быть меньше, легче,
чтобы хоть как-то помочь человеку и собаке. Пыталась снова молиться, но не
могла уже вспомнить не только молитвы, даже единой церковной фразы. Из
скованного каленой стужей рта выталкивалось только: "Боже!.. Боже!..
Боже!.."
На припорошенном чистым, новым снежком пороге избушки, разбросив руки,
врасшеперку лежал человек с лямкой и ружьем через плечо. За поясом его
блестел топор. Человека рвало. Собака с игрушечной шлейкой на худом,
ребристом тельце, со вдавленной на плечах шерстью торопливо и угодливо
обихаживала крылечко и попутно лицо хозяина розоватым, ловким языком.
Дверь избушки заперта таяком, у стены сухие еловые слеги, источенные
короедом, на них навален лапник -- для ухоронки. Возле двери на бревне стес,
все еще желтоватый. На бревне когда-то кривлялась черными каракулями
матерщина. Таяк, с которым ходят на охоту, -- палочка такая струганая, в
деревянную скобу продернута и концом уперта в подгнившую укосину двери
лесного зимовья. Кончик трубы над крышей, прогорелый до дырок; дрова под
навесом, чтоб не заметало, тропка, пробитая к речному спуску, и следы, много
следов, сделанных криво сношенными валенками, и торопливый, густой собачий
след, будто набросанный ветром мятый лист.
-- Ты куда меня привел?!
Человек не хрипел уже, не корчился на крыльце, он сидел на приступке,
отплевываясь, отдыхивался.
-- Ты куда меня приве-ол?! -- Эля с неожиданной силой схватила спутника
за отворот полушубка, дернула его с крыльца, затрясла, заколотила кулаками в
грудь.
Он сморенно смотрел на нее, ничего еще не понимая, но вот решительно
отстранил ее рукою, снял с себя состывшуюся лямку, распряг собаку.
Высвобожденная из шлейки, она встряхнулась, стала кататься по снегу.
-- Ототри мне лицо, -- зачерпнув снегу рукавицей и протягивая Эле,
приказал он, -- да не царапайся. Больно.
Подавленная его спокойной властью, Эля покорно оттирала лицо охотника,
сдирала шляпки бледных, обугленных по краям грибов-поганок, но нутро ее
наливалось теменью, клокотала в нем злоба, какую она в себе не подозревала.
-- Ему больно! Ему, видите ли, больно! -- начала она придушенно. -- А
мне нет? -- завизжала вдруг: -- А мне нет?! -- И начала хлестать рукавицей
по лицу, еще бесчувственному, неоттертому. -- Гад! Гад! Гад! Ты куда меня
привел?! Я к маме хочу! К маме! В Москву! Гады! Гады! Гады! Все гады! Что вы
со мной делаете? -- Рукавица улетела в снег, и она била его со щеки на щеку
усохшей до костей рукою, -- Я умру здесь! Подохну! Я не выдержу! Не
выдержу-у-у!
Аким поймал сначала одну ее руку, потом вторую, сжал так, что она
задергалась подранком. По подбородку из разбитой губы текла кровь. Он вытер
губы, посмотрел на ладонь и придушенным шепотом вытолкнул:
-- Оне свою только боль слышат, свою только жись ценят! -- И с
небывалой, слепой яростью заорал тоже: -- Не выдержишь?! Сдохнешь! Песцам
скормлю такую сладенькую! Хоть какая-то польза! Нет, еще разок услужу:
закопаю рядом с хахалем! Там! -- Он ткнул рукой в сторону Эндэ. -- Чтоб не
скучно... Ну-ка! -- отпихнул ее Аким с дороги. -- Путаесся токо под ногами!
-- Он принялся выдергивать из возка рюкзак, вынул котелок, набил его снегом,
свежим, белым снегом, соскребая тонкий его слой с поленницы, а кровь все
сочилась из губы, тянулась ниточкой по подбородку, путаясь и насыхая в
торчках обмерзлой бородки, и он слизывал, слизывал с губы кровь, которая не
свертывалась на морозе. Эля видела на бели его зубов красно плавающую
пленку, и ее нудила тошнота. Проходя мимо нее к дверям избушки с котелком,
набитым снегом, в одной руке и с горстью желтой бересты в другой, он ровно
бы споткнулся о девушку в неуклюжей, обмерзлой одежде, синюшно-бескровную,
по-щенячьи дрожащую, но все такую же упрямо-злую. -- Не угодно ли войти в
помессэнье! -- Бросив бересту, Аким схватил ее за шкирку, будто кутенка, и
поволок к избушке, матерясь с такой неистовостью, что она испугалась,
засеменила.
Дверь зимовья крякнула, заскрипела, и Эля полетела в глубь выстывшей
избушки, ударилась грудью о низкий столик, сползла на пол. Так она и стояла
на коленях, положив руки на столик, лицо на руки, и слышала, как хозяин
бренчал поленьями о печку, чувствовала, как поплыл по избушке густой
дегтярный запах разгорающейся бересты, как обрадованно трепыхнулась и
загудела печка. Скоро зашипел на ней снег, подтаявший в котелке. "Чаю бы
скорей. Горячего! Горячего! С сахаром!.." -- подумала Эля и сглотнула слюну,
но слюна не смочила горло, застряла -- так в нем было сухо.
И пока растоплял печку Аким, таскал манатки с улицы, ходил взад-вперед,
все он ругался, но уже не люто, и не ругался, а ворчал:
-- Капризулечки! Купоросочки!.. Спасибо, што дошли! Не знаю, какому
угоднику и свечку ставить. Съели бы нас зверушки, потом с тех зверушек
шкурки бы содрали таким вот цацам на воротники да на шапки!.. Нас-то бы
съели -- туда и дорога! Розку жалко! Она-то, бедная, за што страдат? Ее-то
за што стравили бы? О-о-ох, падлы! О-о-о-ох, падлы!
Розка, напуганная руганью, но еще больше убитая дорогой, распластанно
лежала за печкой на дровах, однако, услышав свое имя, нашла силы поднять
голову.
-- Спи, собаська! Спи! Отдыхай! -- приласкал ее Аким. И столько было
нежности в его голосе, что в Эле снова начала вскипать обида: она хуже
собаки!
От печки донесло теплом. "К печке надо, к печке!" -- и, перебираясь по
нарам, она, как слепая, поползла ощупью к печке, нашарила за нею Розку,
обхватила ее руками, уткнулась лицом в густую шерсть, не различая уже того
запаха псины, который когда-то так трудно переносила. "Собачка ты моя,
собачка! Собачка ты моя, собачка!" Пронзающая жалость душила ее,
расслабляла, убаюкивала.
Проснулась она от грубого, сильного толчка и почувствовала, как ей
сыро, жарко, душно, как больно рвет лицо, как горят и отходят отерпшие руки,
ноги, как ноет все тело.
-- Поедим, што ли?!
Больше Аким с нею не разговаривал, да и в избушке, кряхтящей от лютого,
ошеломляющего мороза, появлялся поздно ночью, ел, чего ему давали, пил чай,
захлебываясь, стеная, и, опрокинувшись на топчан, тотчас же засыпал, уставив
вверх заостренное, серым мохом подернутое лицо. Эля топила печку, варила
еду, закрываясь ладонями, кашляла, лечила себя наварами мерзлой брусники и
таблетками, которые Аким выложил все разом на стол: "Хочешь жить -- лечись!"
Еще осенью Аким облазил грозовым валом обрушенный лес на Эндэ, за тем
обмыском, на котором царил старый кедр, и вот пластался в нем, ворочал
сушняк, возил его на обмысок, возле которого, под кедром, не ведая бед и
печалей, спал теперь уж воистину свободный человек Георгий Герцев. Морозы,
как водится в Приполярье, сменятся метелями -- затяжными, свирепыми, совсем
тогда гиблое время наступит. Аким торопился до снеговалов запалить большой
костер, придавить его ворохом сырых ветвей, чтобы выше и гуще стоял дым. То,
до чего он не мог додуматься прежде, что пришло ему в голову там, на
осередыше, когда он, глядя с вышины на курящуюся зимним паром реку, потому,
видно, и названную Курейкой, услышал и увидел рейсовый самолет, вселяло
веру: пилоты, раз в сутки пролетающие над становищем, заметят, не могут не
заметить дым постоянного костра.
И пилоты, на то они и полярные пилоты, не сразу, не вдруг, но обратили
внимание на настойчивое, тревожное свечение костра даже в ночи и сделали из
авиаотряда запрос по всем местным радиостанциям: есть ли кто в квадрате
номер такой-то на среднем отрезке речки Эндэ?
-- Есть! -- откликнулись радисты Охотсоюза.
Над обмыском, помеченным темной вехой одинокого кедра, морозно хрюкая,
снизился вертолет, сбросил на веревке сумочку, в которой была походная
аптечка, суточный запас продуктов и записка с вопросом: "Что случилось?"
Аким сунул в сумочку заранее приготовленную писульку: "В зимовье тяжело
больной человек. Прошу помощи". В ответ ему, уже без веревки, в той же
сумочке сбросили записку: "Выполняем срочный рейс. На обратном пути возьмем.
По возможности означьте посадочную площадку".
На этот случай нарублен штабелек темных ольховых жердей. Аким выложил
их на снегу квадратом. Получилось что-то вроде загона, куда попал почти весь
пологий обмысок с кедром и незаторошенная забережка Эндэ -- лучшего места
для посадки в этом кошкарном, забуреломленном и каменистом углу не сыскать.
На той же полуразбитой нарте, у которой сострогало снегом, глызами и
пеньями-кореньями полозья до бумажной тонкости, кашляя, отхаркиваясь, вез
Аким Элю к месту посадки вертолета. Был он мрачно-молчалив, лица его уже не
узнать, так обморожено, что короста наслаивалась на коросту. Но нахохленно
сидящая в возке спутница не испытывала уже ни злобы, ни жалости к своему
спасителю, да и к себе тоже. Покинув избушку -- по ней она передвигалась с
трудом, худая, с восковым, желтым лицом, которое голубой пустотой пронизали
глаза, она беспрестанно покашливала и громко, с мучительным стоном
отхаркивалась в снег густой мокротой, перепутанной кровавой паутиной.
Акиму же хотелось спать. Спать, спать и ничего больше не видеть, не
слышать. Не слышать, как жжет, раздирает водянисто налитое лицо, как ломит
надсаженные кости, как стоном стонут наспех замотанные грязными бинтами
руки. Стариковски согбенный, он едва волок себя и нарту, и когда достиг
обмыска, помог Эле доплестись до кедра, усадил подле огня, в заволочек, сам
опустился на корточки и, зажав лицо, качался над огнем.
-- Может, попрощаться желаешь? -- не отнимая рук от лица, тихо спросил
он, -- Попутчики все же были...
Эля мотнула головой, соглашаясь или отказываясь, но с места не
стронулась и, когда над ними завис и затем опустился в загон небольшой
пузатенький вертолет, выдув снег до песка, она все сидела пеньком. Аким
помог ей подняться от костра. Медленно, как будто и без радости уже, Эля
направилась к распахнутой дверце вертолета, в которую выглядывал молодой,
лучащийся приветливостью пилот. Он спустил железную лесенку и, подняв на
борт поддерживаемую охотником женщину, сказал: "Добро пожаловать, таежники!"
Ухватив за ошейник легонькую, мышкой трясущуюся собаку, тощий рюкзак за
лямки, Аким неуклюже полез в вертолет, стараясь не уронить скулящую,
упирающуюся, царапающуюся о металл когтями собаку. Вбросив ее и рюкзак в
машину, Аким поискал глазами -- куда бы отсесть подальше от спутницы, но
сиденья все, кроме двух, были наклонены спинками вперед, и он воткнул себя
рядом с нею на мягкое. Пилот хмурился, собираясь, должно быть, сказать
чего-то насчет собаки, но Розка успела вползти под сиденье, втиснулась
головой меж ног хозяина, украдкой лизнула его ладонь, не забывай, дескать,
меня, и я тебя не забуду, однако Аким ничего уже не слышал, не воспринимал.
Он уже спал.
Вертолет затрещал, подпрыгнул, выправился и потянул невысоко над лесом,
к устью Курейки, взъерошенной на стрежи торосами. Машину покачивало, когда
она резко взмывала над вершинами утесов. Молодой пилот, продолжая чему-то
лучезарно улыбаться, принес из кабины флакончик с гусиным жиром, потряс за
плечо пассажира:
-- Эй, друг, намажься... -- Аким не отзывался. Лицо его завалилось меж
сиденьями, из открытого рта с сипом, с клокотом вырывалось задушенное
простудой дыхание.
-- Дайте я, -- протянула руку Эля и осторожно, одним пальцем принялась
смазывать на еловую кору похожие коросты на лице Акима, гниющие заушины,
нос.
-- Не жалейте, не жалейте! -- кивал пилот на флакон с мазью и,
потоптавшись, крутнул головой. -- Ну и прихватило вас! Вы кто? Откуда?
-- Долго рассказывать! -- Эля вымученно улыбнулась, показывая на
потолок грохочущего вертолета. -- Нет сил, извините. -- И перекрывая шум,
прокричала еще, возвращая пузырек с мазью: -- Только разбередила! Спасибо!
Большое спасибо! -- и тоже отвалилась на сиденье, прикрыла глаза, чтобы
пилот скорее отлип с расспросами.
Если бы Аким не спал, он с удивлением обнаружил бы, что летят они не в
Туруханск, не в Игарку, тянут они над Курейкой, спрямляя ее криули, к давно
заброшенному поселку и садятся на разгребенный в снегу аэродромишко, возле
которого одиноко темнеет корявая лиственка одной мохнатой лапой. В
лиственке, до загибов вросшие, рыжеют крючья, всверленные еще в тридцатых
годах, на них висят прогнутые провода, толсто обросшие изморозью. Они
свадебными вожжами держат, не дают убечь, скатиться в реку кособокому
бараку, отстроенному из заплотника, -- здание аэропорта срублено тоже в
тридцатых годах. Черен, выветрен барачишко, зато новые в нем рамы, подпорки,
заплаты на крыше белые, и новая труба струит дымом из снежного забоя. На
лиственке, на вершине болтается "кишка" с продранным ветрами дном. Поселок
на отшибе сбежался в кучу, сгрудился вокруг недавно срубленного помещения с
вывеской, и все дома в поселке подколочены, подлажены, подлатаны, дымятся
трубами, везде трещат трактора, ходят машины, горит электричество. С
удивлением узнал бы Аким, что поселок этот забит до отказа мастеровым,
рабочим и инженерным людом.
На Курейке, на пустынной Нуме-Люме люди ладились строить гидростанцию.
Поселковый фельдшер, старомодно-учтивый, судя по носу и суетливому
поведению, крепко пьющий, осмотрев и обстукав Элю, без провинциального
важничанья, простецки-откровенно удивился:
-- Парень то, что в его силах-возможностях было, делал правильно, -- и
не без гордой значительности молвил еще: -- Таежная наука! Ну-с, дела ваши,
прямо скажем, неважнецкие. Ни лететь, ни ехать пока вам нельзя. С недельку я
вас, извините за смелость выражений, в больнице полечу, оживете маленько и,
благословясь, домой, к маме, в Москву. А там и пиво, там и мед, миллион
врачей живет!.. -- Эля кивала головой, выжидая момент спросить про Акима, но
словоохотливый, как и многие северяне, фельдшер упредил ее: -- Спаситель ваш
больниц не признает, лечится таежным способом -- гусиным салом, баней,
веником... ...
-- И вином...
-- Умеренно. -- И, куда-то в пространство глядя, думая о чем-то своем,
фельдшер добавил: -- Э-э, что вино? Лучше воду пить в радости, чем вино в
кручине. А парень в тайге был, намерзся, по людям стосковался.
В аэропорт Аким пришел трезвый и скучный. На людях держался скованно,
курил почему-то в кулак, смотрел все время в сторону, шмыгал простуженным
носом, вытирал его ладонью, но, спохватившись, извлекал серенькую тряпочку,
промокал ею облезлую, малиновую кругляшку носа, свертывал по-птичьи голову,
пряча в воротник продранного на локтях полушубка то одно, то другое до мяса
выболевшее ухо. Ознобленное лицо его поджило, но все еще заляпано серой, на
куриный помет похожей мазью, треснутые губы он облизывал, скусывая с них
пленки кожи. Выветренный, исхудалый, на свету "пана" выглядел величиной с
подростка во взрослой одежде: шапка, полушубок, брюки, сползшие на валенки,
-- все на нем висело, болталось, заношенный шарф серой кишкою вывалился из
отворотов полушубка. Краснота еще не вся выцвела в глазах Акима, а там, где
выцвела, стояло мокро. Ветром отжимало мокреть в углы глазниц, и она там
бело смерзалась. Весь "пана", такой уверенный, разворотливый, умелый в лесу,
не то чтобы жалкий был, а потерянный какой-то, до крика одинокий, всем здесь
чужой, никому не нужный.
-- Ну что ты куришь и куришь? Век не курил! -- не зная, что делать, что
говорить, сморщилась Эля, глядя на желтую ветку лиственницы. В сером
воздухе, в потухших снегах, в пепельном свете дня летела куда-то нарядным
крылом солнечная и такая живая ветка -- не успев облететь, хвоя осенью
примерзла к дереву на сыром ветру, и оттого живою выглядела ветка -- она и
дым над трубою только и были живые.
-- Тебе пора! -- тронул Элю за рукав Аким, кивая вслед мимо проходившим
пилотам и семенящей за ними кучке пассажиров, в то же время решая: обнять
или руку подать Эле? Руку вроде бы неловко -- не чужие. Неожиданно для себя,
перейдя на "вы", он заговорил, ворочая
валенком снег: -- Извините, если что не так...
-- Что ты! Что ты! -- погладила Эля рукавичкой по отвороту его
полушубка и задержала руку, как бы поощряя его быть смелее.
-- Выражался когда... некультурность, конечно, -- стоял на своем Аким,
-- так што извиняйте за нескромное мое поведение.
Перед тем как уйти, он сунул ей в рукавичку какой-то комочек.
Оказалось, то сжульканная, потная от руки пятерка. Эля хотела отказаться,
мама, мол, встречает в Красноярске. У нее деньги, одежда теплая, у нее все
есть, но язык не поворачивался отказаться от денежки, которую Аким у кого-то
перехватил, чтобы в Красноярске она не ездила на автобусе, -- на такси чтоб,
а то продует. Ей теперь надо шибко беречься...
-- Ох, Акима, Акима! -- Мороз стискивал горло, перехватывал дыханье. --
Ах, Акима, Акима! -- От самолета махали рукой, но Эля никак не могла
заставить себя стронуться с места. Ей тоже хотелось в чем-то покаяться, за
что-то попросить прощения, а как это сделать, какие слова сказать -- она не
знала. Скорей бы все кончилось! Ждала терпеливо, ждала, чтоб Аким ушел
первым -- ей неудобно первой-то, не мучил бы ее неуклюжей вежливостью, за
которой угадывалась пугающая недосказанность. -- "Ах, ты боже мой! --
чувствуя, что сейчас она не выдержит, старомодно упадет ему на грудь и
разрыдается, стонала Эля: -- Да что же мы такие одинокие, старые!.. -- А
губы, сморщенные болезнью, изветренные и тоже шелушащиеся, все повторяли и
повторяли: -- Ох, Акима! Акима!.."
Внезапно она накололась на его виноватый и в то же время напряженный
взгляд, услышала себя и, прикрывшись изожженной, костром пахнущей варежкой,
сорвалась, побежала к самолету. И от катыша ли пятерки, от дыр ли на
варежках у нее отерпли, занемели пальцы правой руки, на бегу она кашляла,
плакала ли в рукавицу -- не понять. Вихлясто поднялась по лесенке, все
повторяя: "Ох, Акима! Акима!..", в самолете она ткнулась лицом в сиденье, и,
когда прокашлялась, отдышалась -- работали уже моторы, поныривая на
неровностях, самолет вислозадой птицей ковылял от избенки с аэропортовским
полосатым сачком, выползал из разгребенных сугробов на взлетную дорожку.
Эля приникла к матово-белому стеклу, дышала на него, терла рукавицей.
Она упрямо искала глазами Акима, уверенная, что он одиноко торчит на холоду
и ветре, средь снежного поля, заранее проникаясь к нему и к себе жалостью,
но ни на поле, ни на притоптанной, заплеванной, забросанной окурками
площадке никого уже не было. Сбыв самолет, обслуга аэропорта и всякий другой
люд поскорее юркнули под крышу, в тепло.
Что-то или чем-то неприятно задело Элю, она еще раз обшарила взглядом
поле, обежала им аэропортовскую избушку, еще раз зацепилась глазами за
желтенькую блестку лиственничной ветки. "Ну и ладно! Ну и хорошо!" --
дрогнули у нее губы.
В это время самолет выровнял ход, приостановился, распаляя себя ревом,
дрожа от напряженности иль страха перед пустым пространством, и Эля
встрепенулась, дернулась: от реки, через лог, изрытый траншеями, котлованами
под строения, к поселку, сплошь испятнанному ямами под столбы, спешил
человек, прикрываясь от ветра воротом грязно-желтого полушубка:
"Аки-и-има-а-а! -- с упоенной и неясной тоской выдохнула Эля, плотнее
приникая к холодному стеклу и смаргивая с ресниц слезы. -- Аки-има-а-а!.."
Снег с дороги сгребали бульдозером, наворочали по обочинам пегие
хребты, и человек то пропадал за ними, то ненадолго возникал. Сумерки,
занявшиеся за тайгой и горами, давно еще занявшиеся, может, осенью, может,
век назад, вбирали в себя одинокую фигурку в полушубке, и еще до того, как
самолет взмыл в низкое небо, прячущий лицо в воротник, скорчужившийся на
ветру человек, призрак ли, бредущий навстречу себе, растворился в смутном
предвечерье.
С ночи не унявшаяся, постоянная здесь пурга, весь снег перетрясшая,
что-то еще находила в сугробах, выбивала из них горсть-другую белого буса и
тянула белые нитки наискось, через взлетную полосу, через лог, через дорогу
растягивала, пряла, сучила их на острое веретено зимы. Снег, пустота, ветер,
метель -- сколь ни живи здесь, никогда к ним не привыкнешь. Только и
согревает людей мечта о весне, о лете, и чем затяжней непогода, чем
пробористей морозы и ветра, тем сильнее ждется распогодица, солнце и тепло.
Пока нем...как рыба
Последнее редактирование: 20.07.2012 10:43 от Sbyt4.
Администратор запретил публиковать записи.

RE: ЦАРЬ-РЫБА (..... окончание) 20.07.2012 10:40 #11463

  • Sbyt4
  • Sbyt4 аватар
  • Вне сайта
  • ГУРУ
  • Сергей Свекор дедушка
  • Сообщений: 1597
  • Спасибо получено: 639
***29***

Примечания:

Мурцовка -- нутряной медвежий жир, скатанный в
колобок вместе с сухарями, его можно таскать годами, в мешке он прогоркнет,
затвердеет; когда пристигнет в тайге беда или голод, от колобка наковыривают
крошек, разваривают в кипятке или так жуют -- еда горькая, тошнотная, но
очень "сильная", на ней можно продержаться много суток. Существуют и другие
виды мурцовки, автору известна только эта.

Матерой -- серединой.

Гумажье -- нитки, пряжа.

Брезг -- от слова "забрезжило", то есть на
рассвете.

Нет мне ответа

Никогда
Ничего не вернуть,
Как на солнце не вытравить
пятна,
И, в обратный отправившись
путь,
Все равно не вернешься обратно.
Эта истина очень проста,
И она, точно смерть, непреложна.
Можно в те же вернуться места,
Но вернуться назад
Невозможно...

(Николай Новиков)

Всякий раз, когда улетаю из Красноярска и самолет, уцеленный носом в
пространства, подрожит, понервничает, доведет себя до ярости, взревет диким
жеребцом и рванется с Покровской горы, я вновь обозреваю родные места.
Судьбе угодно было сделать мне еще один подарок -- пролетая по скалистому
коридору Енисея, самолет иной раз проходит над моим селом, и мне почему-то
всегда кажется: вижу я его в последний раз и прощаюсь с ним навсегда.
Но пока сверкнет зеркально навстречу река, прочертится ниточка бон от
Усть-Маны до Базаихи, зачернеют карандашики бревен, впаявшихся в стальную
твердь воды, и наплывет родное село, я провожу взглядом город, который
становится шире, многодомней, шумней, дымней и чужеватей мне.
Странное совпадение, но первые мои отчетливые воспоминания об этом
городе связаны с рыбой! Там, где сейчас центральная площадь города и
вечерами горят на ней шикарные светильники, гомонил когда-то, скрипел
мерзлыми санями, гремел коваными телегами базар, обнесенный деревянным
забором, побеленным известкой, и всякая телега, коснувшись того забора,
показывала, что земли кругом черные.
Людны, обильны были здешние базары! Народ съезжался, будто на праздник.
Дешевизна тут утвердилась издавна. Приведу несколько выдержек из книги Петра
Симона Палласа, имевшего титулы: "Медицины доктора, натуральной истории
профессора, Санкт-Петербургской императорской академии наук и Вольного
экономического общества, Римской императорской академии, Королевского
Агленского собрания и Берлинского естество- испытательного общества
члена..."
Профессор Паллас побывал в 1772 году в Красноярске, и, отметив, что
"нет почти другого места, где б воздух был так в беспрестанном движении, как
здесь", маститый ученый переходит к экономическому обозрению губернии:
"Вокруг Красноярска чем более урожаю, тем жить дешевле, да я и совершенно
уверен, что хотя в благополучной сей империи России нет ни одного уезда, где
б на дороговизну жаловаться было можно. Однако ни в которой части сего
государства земные продукты так дешевы не находятся, как здесь... О всеобщем
недороде, кроме обыкновенно хорошей жатвы, здесь не знают и примеру...
Красноярские жители знатную при том прибыль получают с островов, по Енисею
лежащих, особливо около Абаканска и выше, где множество растет дикого хмелю,
за которым многие осенью туда ездят и, сплавив на плотах в город, продают от
пятидесяти копеек до рубля за меру. (Пуд ржаной муки стоил в ту пору две
копейки, пшеничной -- по четыре с деньгою.) По большей части с лучшей
прибылью отвозят его (хмель), в Енисейск, Иркуцк и по другим местам, по
Тунгуске, где хмель не родится. Изобилие его и дешевизна хлеба подают
красноярцам повод ко всегдашнему содержанию бражки и быть веселеньку".
"Быть веселеньку!" -- желание сие, укрепляясь в пути, пробилось сквозь
толщу времени. Шумел базар, гулял базар, и не хватало на нем рядов. Торговля
с возов, на берегу -- из барж и лодок, рыбу продавали бочками, попудно
свежую и соленую, вяленую и копченую, мороженую и сушеную, красную и белую,
"низовскую" и "верховскую", большую и маленькую -- на всякий вкус и спрос.
Но сражен я был не базаром, не изобилием и многолюд- ством его, а бурой
скалой, что стояла в рыбном магазине, и под скалою, слабо со дна освещенная,
плавала живая стерлядь. Рыба, плавающая в дому, -- это не для рассудка
деревенского дитяти! Магазин тот и сейчас стоит там же, где стоял, на
проспекте Мира. Был он прежде потеснее, потемнее нынешнего, шибко
кафельного, с современными холодильными установками, с нарядными витринами,
без постоянной рыбной вони в помещении.
Даже и не верится, что это тот самый магазин, где царственно плавала
живая рыба и запыхавшийся чалдон, уцелив глазом стерлядь, решительно
указывал перстом: "Энту!" Мужчина в кожаном фартуке, с долгой папироской во
рту, тут же отзывался: "Эту дак эту", цеплял сачком стерлядку и заваливал ее
на весы. Рыбина протестующе бухала по тарелке хвостом, мужик в фартуке
норовил ее придержать. Покупатель в протест: "Э-э! За пальцы не плачу!" --
"Вешай тоды сам!" -- продавец отымал руку. Стерлядка плюх на кованый
прилавок, шлеп на пол и ворочается, валяется. Продавец, в порядке протеста,
на ящике сидит, нога на ногу. Народ в ропот, покупатель в отступ: "Уж и
слова не скажи! Я ить не от сердца..." -- "А от ково тогда? Я, знашь, скоко
этой рыбы перевидал? На Хатанге, на Хете бывал, в карских водах..." -- "Дак
известно, худого человека за прилавок не поставят". -- "Но и мошенники
середь их попадаются тоже!" -- "А где их нету, мошенников-то?"
Труда, и немалого, стоило бабушке выманить меня из сказочного рыбного
магазина, тем только и взяла она, что сахарно-мороженого посулила, кругляшок
о две половинки: внизу земляничный, сверху козырем -- белый, сладь, аромат,
холодочек так вот тебя всего и пронзают, от языка до самой дальней кишки.
Против этого лакомства и нынешние, балованные ребятишки не стоят, а где уж
голоштанной деревне?! Я и пробовал-то мороженое в детстве всего несколько
раз, когда попадал в гости к дяде Кольче-старшему.
Весной тридцатого года дядя Кольча-старший сколотил салик, погрузил на
него барахлишко, приставил к передней потеси бойкущую жену Талю, сам ударил
кормовой и отбыл из села. Обосновался он в городе за речкой Качей, на улице
Лассаля, где строились в ту пору все, кому хотелось и как хотелось, и песню
тогда же сложили: "Я на Качу еду -- плачу, с Качи еду -- веселюсь!.."
Все менялось вокруг, бурливо двигалось вперед, лишь дядя Кольча-старший
никуда больше не двигался и не менялся, как жил натуральным хозяйством в
деревне, так и продолжал жить: корова, конь, свинья, куры, собака, телеги,
погреба, заплоты; даже ворота задвигались на ночь завориной, и в избе была
деревянная заложка. Рубахи носил дядя Кольча на косой ворот, шаровары на
пуговицах, не пустил ни одного городского слова в обиход, только сделался с
годами обликом и в голосе грустен да шибко изворотливым стал. Тетя Таля
провела свою жизнь на базаре, реализуя продукцию личного хозяйства. Жили
супруги чудно: торгуют, выжимают каждую копейку, прячут друг от друга
деньжонки, да ка-ак загуляют! Широко, шумно -- и все накопленное прокутят.
Тетя Таля числилась за Качей кем-то вроде прокурора. Она тут знала
всех, и все ее знали. И не раз случалось: вытащат у кого деньги или что
ценное с возу унесут, торговый люд советует обратиться к Онике -- так звала
любимая крестница тетю Талю, и так почему-то кликали ее на базаре.
Идет пострадавшая по-над Красным яром, к которому притиснута одним
боком улица Лассаля, вопит о пропаже, тетя Таля в соображенье: "Так-так-так!
Да не ори ты, не ори! Скоко денег-то было? Четыре ста?! Где ты экую прорву
денег взяла? Корову продала! Вот дак молодцы! Укараулили дыророту! Где
деньги лежали? В боковухе? Во что завязаны были? -- В платок. -- Булавкой
прицепляла? -- Прицепляла. -- Ну дак это Толька Прищемихин! Он, он, собака!
Из-под булавки ни Чужовским, ни Цигарям, ни Худоухому не взять. Нет, нет,
девка, не взять! Толька это. Толька! Золотые руки! Любой ему замок, механизм
ли нипочем, об кармане и разговору нет. Спец! Ох, спец! Погоди-ка, девка! У
нас "Марея" с Северу ковды пришла? -- Третьеводни. -- Стало быть, не
вклепалась я. Гляжу, знакомый парень по базару шастат. Здравствуй, говорю,
Толька, думаю, или не Толька? Ему еще год отбывать. А он в мокром забое
волохал. Зачеты. Вот и прибыл, не убыл! Ах ты, вредитель народа!.."
И отправлялась тетка Таля по известному ей адресу. "Толька дома?"
Мать-горемыка сморкалась в передник: "Куда он деватца? На сарае спит". --
"Пьяный пришел?" -- "В дымину. И кустюм на ем новый, и хромовы сапоги.
Опять, говорю, за старое? А он меня с большой-то матери..."
Тетя Таля поднималась по шаткой лестнице на сеновал, дергала дверь.
"Толька, а Толька! Ну-ко вставай-подымайся! На зарядку отправляйся!" -- "Че
те, тетка Оника?" -- "Ты взял вчерась четыре ста?" -- "Ну, взял, а че?" --
"А то, что у своих берешь, бессовестная морда! Это Агафья Заварухина из
Базаихи, племяннику Гешки Еловских свояченица..." -- "Кругом родня! Скоро и
щипнуть неково будет!.." -- "И не щипи! Занимайся честным трудом! А нет, дак
поезжай на злобинский базар или еще куды подальше!" -- "Есть ковды
разъезжать? Душа изнылась, жгучей жизни просит!" -- "Скоко пропили?" --
"Было время шшытать". -- "Давай суды. Я сошшытаю".
Садились рядком на лесенке -- закачинский "прокурор" и заспанный,
насупленный щипач, пройдоха и драчун. Босой и мятый, он почесывался -- сеном
накололо, щурясь, глядел на Покровскую гору, на одиноко в выси плавающую
часовенку. На лице его, черченном "мойкой", чувства вины и раскаянья
отсутствовали.
"Ах вы, собаки, собаки! -- хлопала себя по юбке тетя Таля. -- Вот дак
погуляли! Семьдесят рублей уторкали и не захлебнулись! Вот че значит не
свое! Швыряйся, рассевай по ветру!" -- "Че теперь делать-то?" -- "Че делать,
че делать? На вот, для круглого счету тридцатку -- похмелись, да этим-то
местом думай, у кого брать! -- бренчала тетя Таля кулаком по "котелку"
щипача. -- Я покуль из своих вложу..."
И отправлялась тетя Таля к Агафье, родне чьей-то родни, чтобы с миром
отпустить ее из-за Качи. Агафья оземь лбом, "прокурор" ей назидание:
"Другоредь рот-то ширше отворяй!.."
Еще до войны базар из центра города оттеснили под гору, к самой Каче, и
жизнь тети Тали значительно облегчилась. Она там пропадала с утра до вечера,
стойко биясь за каждую копейку; дядя Кольча добывал корма, обихаживал
скотину, развозил по уличным торговым точкам с пивзавода квас и пиво, за что
на заводе ему выписывали барду и отходы для скота, а торговки, все наперечет
знавшие его, до того "накачивали" на своих "точках", что к вечеру он уже
отдавался на волю коня, и тот свозил хозяина под гору, домой.
Больше десятка лет уже покоится дядя Кольча на покровском кладбище, а
тетя Таля все не может без него. Волоча опухшие ноги, поднимется в гору,
покрошит хлеба, яичка на могилку, польет землю кваском, сама пожует
чего-нибудь и скажет: "Ну вот и поели мы с тобой, Коленька".
Умер старый базар и нравы его, но жива старая Кача и закачинская
"Нахаловка".
В позапрошлом году, заблудившись за Качей, я встретил женщину, которая
ревмя ревела, отыскивая какую-то контору, и не только не нашла ее, но и
надежду потеряла выйти из здешних закоулков и лабиринтов, из скособоченных
хибар и домишек.
Мы пошли с той женщиной меж высоких заплотов по натоптанной тропе,
попали в чей-то огород, из него во двор, где старуха варила кашу на
печке-времянке, возле ползал ребенок, пурхались куры. Перемахнув через
перила, увезенные из центральной части города на изгородь и еще хранящие
красные и желтые полоски, мы уже слышали близко улицу Брянскую -- так ныне
зовется бывшая Лассаля, как вдруг оказались в тупике. Женщина полнилась
негодованием, но тут обнаружилась оторванная доска. Мы ее отодвинули и
оказались в ограде, среди которой безмятежно спал парень в нейлоновой
рубахе, его обнюхивал и облизывал здоровенный пес. Увидев нас, пес поначалу
оторопел, не веря своим глазам, что вот мы своими ногами притопали развеять
скуку его быта, и, не рыча, а со сладострастным заглотом всхлипнув, он
покатил кольцо по натянутой проволоке, на ходу поднимая шерсть на загривке,
оскаливая желтые зубы, дабы дать нам и всем понять, что к службе он
приставлен не напрасно.
Встретив меня, тетя Таля засуетилась, но больше уж руками да языком,
ноги худо действовали, однако стопку водки в полстакана объемом хлопнула в
честь гостя и поцеловала донышко с закоренелой лихостью: "Знай наших!"
На дворе ни скота, ни живота, даже собаки нет. Трава по двору пошла и
березник. Навозил дядя Коля с сеном семена. Они лежали в земле, притоптанной
скотом, и вот взошли и ну расти, ну буйствовать! Девять берез, одна краше
другой, самосевки -- деревца крепче саженых. "Душа Коленькина белой березой
взошла!" -- роняя слезы, говорила тетя Таля.
Той минутой в голове у меня возникли строки малоизвестного, трагически
кончившего свой путь поэта Алексея Прасолова -- его ценил и печатал
Твардовский: "Что значит время? Что пространства? Для вдохновенья и труда
явись однажды и останься самим собою навсегда".
...Как долго кружила моя память над городом, а лету -- минуты. Чуть
было станцию не прозевал, и не столь уж станцию, сколь блокпост. Вроде бы не
у места, лишне торчит он и белеет среди перевитых меж собою, сверкающих
железнодорожных ветвей. Но самое это нужное, самое необходимое помещение --
сердцем станции был когда-то блокпост. В нем пульсировали живой кровью тока,
переливались сосуды, трепетали, музыкально позванивали струнки проводов,
моргали на щитах лампочки то зловеще-красным светом, то лесным, зеленым
глазом лешего, то мертвенно-белым, то фиолетовым, привычным нашему брату,
будущим маневровым работникам. Перемигивались сигналы, гудели, пощелкивали,
попискивали приборы, приборчики, с грохотом перекатывались рычаги
блокировки, ползали серыми змейками никем вроде бы не управляемые тросы и
тросики -- туда-сюда, туда-сюда. И то весело, с шуточками, то раздельно, с
металлическими, властными нотками в голосе командовал в селектор диспетчер,
ни с того вроде бы ни с сего взрывался, зачем-то оборачивал фуражку задом
наперед: "Ну, шестнадцатый! Ну, шестнадцатый! Ты у меня достукаешься! Сейчас
же чтоб тысяча второй был подан на девятую! А с девятой -- это тебе в
наказанье! -- заберешь порожняк! Угля нету? Заправляться пора? А хоть на
пегой паре порожняк вынь на горку! Вынь, и все! Все, все!" -- и водворял
фуражку на место.
Любезная сердцу напряженная жизнь товарной станции, работа военного
периода...
"А кто, орлы, на мелькомбинат?" -- перед фэзэошниками- практикантами,
навалившимися спинами на теплые, банно шипящие батареи и сплошь в тепле
закемарившими, с пятки на носок, с носка на пятку раскачивался диспетчер, и
вид у него такой, будто он держал за спиной булку с маслом. Мы все разом
вскакивали и руки по швам. Рты наши распялены счастливой улыбкой потому, что
поездка на мелькомбинат -- подарок, да еще какой! Там, пока на стрелке
скидывали и подбирали порожняк или пломбированные "пульманы" с мукой, мы
успевали пшеничкой полакомиться либо лепешкой, которые непрерывно пеклись на
железной печке в будке стрелочника из наметенного в вагонах мучного буса.
Мимоходом, мимоездом ныркий фэээошник насыпал зерна в заранее
прорванные карманы бушлата, заранее же ведая, что при выезде его обыщут,
вытрясут вахтеры всю лопотину, с досады пинкаря отвесят. Но вахтеры -- тоже
люди. У них где-то на кого-то тоже учатся, воюют свои "робята", и они, как
бы изнемогши в борьбе с нами, на самом-то деле надеясь: добро добром
отзовется и "робят" их тоже кто-нибудь попитает, плюнут, матюкнутся, пнут
еще разок -- для воспитания, и где-нибудь -- за швами в бушлате, в нагрудных
карманах или пришитом к ширинке кошельке "не заметят" зернышек. Вечером мы
жарили пшеницу на каленых общежитских вьюшках, бодро хрустели зерном,
передразнивали вахтеров, вспоминая, как мы их ловко надули и как еще ловчее
надуем в следующую поездку.
Вот он, мелькомбинат, под самым самолетом. Впились в гору серые кубы,
колена, трубы, и во дворе-то, во дворе маневрушка суетится, да с трубой! Нет
ныне маневрушек- паровозов, а эта выжила, дымит, свистком попукивает, будто
мыльные пузырьки выдувает, два продолговатых и один кругленький. Это что же?
Один длинный -- вперед, два длинных -- назад, два коротких -- простопори,
тише едь. Или наоборот: один длинный -- назад, два длинных -- вперед? Забыл
сигнализацию. Проходит жизнь, тускнеют ее приметы. И бараков нашего ФЗО нет.
На скорую руку они строились, с насыпными стенами. Сопрели. Некрасивые они
были, вот и смахнули их с земли. Взамен отгрохали современные бараки,
многоэтажные, сплошь серые.
Так-с, пока на мелькомбинат пялился, ФЗО вспомнил, чуть не прозевал
Гремячий лог, в котором отшумела речка -- была и нету!
Ушла под крыло самолета, мелькнула горбина горы с сияющими новизной,
голыми какими-то, неприютно чужими здесь домами Академгородка. Впереди
пластушина острова, будто зеленая коровья лепеха, плюхнутая средь реки, но
взгляд почти не задерживается на нем, глаз торопится к тому месту, при виде
которого всегда слабеет во мне сердце.
Шалунвей -- Шалунин бык, обколотый взрывами, будто затасканный в
кармане серый кусок сахара, -- здесь было последнее мамино пристанище.
Говорят, что человеческая душа жива и бессмертна до тех пор, пока есть
в оставшемся мире тот, кто ее помнит и любит. Не станет меня, и мамина душа
успокоится, отмучается наконец, потому что мучается она не где-то там, в
небесах, мучается во мне, ибо есть я -- ее продолжение, ее плоть и дух, ее
незаконченная мысль, песня, смех, слезы, радость.
Высоко летим, и уже не зрением, дном его чую я бугорок неподалеку от
устья Большой Слизневки, заросший мелкою густою травкой, -- стекает к Малой
Слизневке, как и прежде, отблескивающая Лысая гора.
Над Большой Слизневкой, по гриве и по сопкам -- сплошь горельник. Жизнь
доживаю, а не бывал на Слизневской седловине, и бабушка моя, и дедушка, и
все мои селяне не бывали там. Грибы-ягоды -- они и внизу всегда росли. Лес
на скалах не рубили. Самой природой назначено красоваться желтоталовому,
жаровому сосняку со стройными стволами в синем поднебесье. Но тренированные
в спортзалах, пустоглазые транзисторщики забрались на скалы, погуляли,
повеселились и для полноты ощущений пустили по горам пал.
На яру, разжульканном гусеницами, возле Малой Слизневки, еще год назад
торчали два зябких тополя -- все, что осталось от Касьяновского кордона.
Здесь был единственный на всю округу сад, наносил его из лесу чудаковатый
человек по фамилии Лапунин, привозные в том саду были лишь тополя. Пьяные
трактористы своротили их в реку гусеницами, просто так, от нечего делать, и
даже не оглянулись, не увидели, не услышали, как предсмертно хрустят,
безгласно вздымают обломанные лапы добрые, нездешние деревья, дававшие приют
птицам и детям, тень саду, прохладу дому, красоту реке.
Вот и родное село. Но пока еще не заслонило корпусом самолета то, что
впереди и внизу, я поворачиваюсь направо, отыскиваю взглядом косую ниточку
распадка Караульной речки, вдетую в острую иглу залива, пытаюсь увидеть
избушку бакенщика, в которой ныне обитают городские дачники, насадившие
вместо картошек петрушку, укропчик, корень ревень, турецкие ромашки,
гладиолусы.
В конце пятидесятых годов смерть унесла братана Мишу и его верную
подругу Полину. Почти разом остались ребятишки без матери и отца, и принял
семью на широкие плечи вернувшийся из армии сын Миши -- Петр. По глади реки
ползет серая козявка с белым подгузком, за нею двоится росчерк. Катерок не
катерок, лодка не лодка, с крытым носом и узкими оконцами, трещит на весь
Енисей, переправляя с раннего утра и до позднего вечера двигающийся
туда-сюда люд. Правит этой машиной конопатый, хваткий, на Полину похожий
мужик. "Петька! Ешь твою вошь! -- ругаются овсянские мужики. -- У нас курицы
нестись перестали из-за твоей трещалки!" -- "У вас бабы родить перестали,
дак тоже моя моторка виновата?!"
Тень, летящая впереди самолета, скользнула по старым, деревянным, и
новым, шиферным, крышам. Раздалось село Овсянка. Два новых поселка на увалах
возникли. Строители ГЭС оставили на память селу деревообрабатывающий завод
-- основное предприятие на три поселения.
Растянувшееся вдоль реки село перескреблось через светлые струны
железной дороги, паутинку шоссе, грибными плотами высыпало на первый увал и
замешкалось, приостановилось перед покатым склоном Черной горы. Берег реки с
непрерывающейся почти загородью кажется подрубленным на швейной машинке. С
мушек-таракашек величиною виднеются на улицах и на берегу мотоциклетки,
моторки, машины. Я поискал взглядом старый бабушкин дом, в котором обитает
ныне тетка Апроня, да где же найти его с такой высоты? Мал он, крыша
перекрыта, двор заужен, огород от леса обрублен казенными дорогами, сжат с
боков новыми усадьбами. Во-он в квадрате одной загородки метлячком белеется
бабий платок. Я потянул спутника к окну, указал пальцем вниз, сказал, что
это Лелька, тетка моя Апроня редиску полет. Отчего-то не рассмеялся моей
шутке спутник, лишь грустно покачал головой.
Взглядом отыскал я квадратик кладбища возле Фокинской речки.
Неизменный, живой друг нашего стремительного детства, место игрищ и забав --
Фокинская речка летами ныне не течет -- ее разбирают шлангами по огородам. В
полдень путь речки угадывается лишь по грязной борозде и бледным, вымытым из
земли камешкам. Ночью речка еще выдавливается из лесов живой струйкой и,
крадучись, тихонечко ползет поперек села к Енисею. Кладбище тоже "не
работает", зарастает лебедой, жалицей -- покойников ныне возят на Усть-Ману.
Мана! Я поискал глазами рыжий гребешок Манского быка. Нету!
Гидростроители смахнули. И сама красавица река ощетинена торосами сплавного
леса. Через Ману проложен мост. Когда в устье реки бурили грунт под опоры,
на восемнадцатиметровой глубине попадалась в пробы древесина. Утопленный и
зарытый лес, все больше лиственница -- она в воде почти не гниет. Может,
потомки благодарить еще нас будут за хотя бы таким вот хитрым образом
сделанные для них запасы древесины?
Прощай, Мана! И прости нас! Мы истязали не только природу, но и себя, и
не всегда по дурости, больше по нужде...
Самолет качнуло, повело на правое крыло. Промелькнул оголившийся
Манский шивер, прочеркнулась и отрябила в распадке речка Минжуль, наплывали
малахитово застывшие перевалы гор, по оподолью которых ступенчато выстроился
новый красивый город. Вот-вот возникнет плотина гидро- станции, но я не
вперед гляжу, я выворачиваю шею, чтобы еще хоть раз увидеть остающееся за
хвостом самолета родное село и Усть-Ману, да загустела синь за бортом,
взрывами замелькали под утюгом самолетного брюха облака. Забирая правее,
выше, мчался самолет, оставляя по левому крылу в разъятой голубизне небес
леса и горы, родимый Енисей, берега которого отсюда, с пугающей высоты, как
в древности, видятся нетронутыми, девственно чистыми, погруженными в
мохнатую тишину. Лунными серпами там и сям просекает тайгу Мана. Все так
покойно, величаво, но отчего же на сердце гнетущая тоска и горькая тревога?
За день до отлета земляки сговорили меня и моего друга посмотреть речку
Бирюсу и гидростанцию. Я видел последний раз гидростанцию еще не
достроенной, облепленную человеческим муравейником, и поразился теперь ее
безлюдью, и подумалось мне, что предприятия будущего сделаются еще более
обезлюденными. Оторопь наваливается на человека, привыкшего к артельному,
шумному труду, охватывает чувство малости, ничтожности своей. Первый раз
такое козявочное чувство посетило меня в зале синхрофазотрона и вот
возобновилось на гидростанции.
На пути к Бирюсе, за плотиной, в старом-старом, бездымном пароходе,
киснущем в киселе плесневелых водорослей, я с трудом узнал старикашку
"Спартака", приспособленного под брандвахту. Много в жизни переживший
грустных встреч, могу сказать, что это была не просто грустная встреча, это
были минуты подведения своего итога, та черта под закатным периодом жизни, о
которой подозреваешь, но как-то ухитряешься ее отдалить, не думать о ней, и
вот неизбежное и скорбное самому себе признание: "Да-а-а, старимся!.."
По водохранилищу не плыли -- летели на полуглиссере.
Дурная молва велась в наших местах когда-то о речке Бирюсе. Леших,
водяных и прочей нечисти водилось на ней видимо-невидимо, отбивало у многих
желание здесь охотиться и рыбачить. А вообще-то, сказывали, речка богатющая,
красивая. То, что увидели мы на Бирюсе, даже затопленной, в плесени
замзгнутой воды, не поддается описанию. Дух захватывает от неповторимой,
воистину колдовской красотищи!
Есть на Бирюсе одна скала особенная. Верстах в десяти от устья Бирюсы,
наподобие полураскрытой книги, тронутой ржавчиной и тлением времени, грузно
стоит она в воде. На одной стороне скалы, на той, что страницей открыта в
глубь материка, древним ли художником, силами ль природы, вырисовано лицо
человека -- носатое, двуглазое, со сжатым кривым ртом: когда проходишь
близко, оно плаксиво, а как отдалишься -- ухмыляется, подмигивает, живем,
дескать, творим, ребята!..
-- Вот она!
Я вздрогнул и очнулся. Пассажиры в самолете приникли к окошкам, не
отрываясь смотрели на отдаляющуюся гидростанцию. Они любовались творением
своих рук.
Переменилась моя родная Сибирь. Все течет, все изменяется --
свидетельствует седая мудрость. Так было. Так есть. Так будет.
Всему свой час и время всякому делу под небесами:

Время родиться и время умирать;
Время насаждать и время вырывать насаженное;
Время убивать и время исцелять;
Время разрушать и время строить;
Время плакать и время смеяться;
Время стенать и время плясать;
Время разбрасывать камни и время собирать камни;
Время обнимать и время избегать объятий;
Время искать и время терять;
Время хранить и время тратить;
Время рвать и время сшивать;
Время молчать и время говорить;
Время любить и время ненавидеть;
Время войне и время миру.


Так что же я ищу? Отчего мучаюсь? Почему? Зачем?
Нет мне ответа.

1972-- 1975
Пока нем...как рыба
Администратор запретил публиковать записи.
  • Страница:
  • 1
Модераторы: stivru69, swat35, Куп.А., moreman
Thursday the 28th. Дмитровский Рыболовный Клуб
Copyright 2016

©